Диалог двух столиц: Культура двух столиц

Различия речи москвичей и петербуржцев.

Бербеничук Миша, 1б (мама - Бербеничук Елена)

Видеопрезентация Сорокина Алексея 1б класс и Сорокиной Светланы Сергеевны

5б класс

Различия в речи москвичей и петербуржцев

Различия в речи москвичей и петербуржцев — совокупность исторически сложившихся определённых систематически наблюдаемых орфоэпических, лексических и интонационных расхождений речи жителей двух столичных городов России — Москвы и Санкт-Петербурга. Оба варианта являются в русском языке нормативными, они понятны подавляющему большинству носителей русского языка вне зависимости от местонахождения и проживания, но отличаются в немногих частностях. Не все языковеды считают корректным называть совокупности особенностей речи жителей Москвы и Санкт-Петербурга говорами. Они отмечают, что для такого однозначного выделения всё же не настолько много оснований, разница с общерусской языковой нормой в настоящее время у них невелика и во многом ситуативна.

Орфоэпические различия

Московский и петербургский говоры характеризуются орфоэпическими (особым произношением некоторых групп слов), лексическими и небольшими интонационными отличиями. В частности, петербуржцы произносят чёткий «ч» в слове булочная и др. (а многие коренные петербуржцы старшего поколения и в словах что, конечно) вместо старомосковского «ш» — бу́ло[ш]ная, яи́[ш]ница, [ш]то, коне́[ш]но; также налицо более твёрдый «ж» в словах вожжи, дрожжи, дождь и др. вместо старомосковского («мхатовского» — см. Сценическая речь) палатализованного «ж» — во́[жьжь]и, дро́[жьжь]и, до[щ] и др. — и чёткий твёрдый «р» в словах первый, четверг, верх вместо старомосковского пе́[рь]вый, че[тьве́рьх], ве[рьхь].

В Москве ещё в 1960-е годы считалось хорошим тоном произносить «-кий» в прилагательных мужского рода и соответствующих фамилиях как нечто среднее между «-кай» и «-кый» — чу́тк[ъ]й, ленингра́дск[ъ]й, интеллиге́нтск[ъ]й, Му́соргск[ъ]й; кроме того, опускалась мягкость, причём не только в тех случаях, когда её быть действительно не должно (а ближе к югу страны есть — соси́[сь]ки), но и в некоторых остальных: застрели́л[съ] (застрелился), ошиба́л[съ] (ошибался), напью́[с] (напьюсь), поднима́йте[с], не бо́йте[с], во́се[м], се[м]. Сходные моменты можно отметить и в Петербурге — например, буква «щ» в речи старых коренных петербуржцев произносится как «щч»: [щч]ерба́тый, [щч]у́ка, о[щч]у[щч]е́ние.

Жителей Петербурга часто можно узнать и по редуцированным предударным гласным. Если москвичи в слове «сестра» произносят нечто среднее между «е» и «и», у жителей Санкт-Петербурга там слышится «и». Свой вклад в своеобразие старомосковского произношения внесли и областные говоры. В безударных слогах «е» заменялось на долгое «и»: н[и]су́, б[и]ру́, были и ещё простонародные вариации — «чоринький» (чёрненький), «суда» (сюда), «подушкими» (подушками), «шылун» (шалун) и др. Их отголоски можно услышать в речи даже старших поколений москвичей лишь при очень большом везении.

Пограничным, регионально-социальным, случаем является произношение «э». Традиционное предназначение этой буквы и соответствующего звука — использование в заимствованных словах, особенно среди недавних заимствований, ещё не вполне усвоенных русским языком. Это приводит к тому, что написание и произношение через «э» обычно выглядят более «иностранными» — и, как следствие, «статусными», столичными.

    В дореволюционные времена [произношение «э»] считалось признаком образованности, хорошего воспитания, культурного лоска. «Електричество» вместо «электричество», «екзамен», «екипаж» произносили простолюдины. Это забавно отразилось в творчестве одного из поэтов того времени, [петербуржца] Игоря Северянина: в погоне за «светским тоном» своих стихов он простодушно нанизывал слова, содержащие «э» («Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шелестела…») или даже заменял букву «е» буквой «э» «просто для шика»: «Шоффэр, на Острова!».

Уличная вывеска в Петербурге: петербургская «ку́ра»

Во многом поэтому непременное «э» характерно для речи старопетербуржцев, а также и перенявших эту манеру москвичей: сэм/семь, крэм/крем, фанэра/фанера… Любопытно, что в своём естественном состоянии (то есть без вмешательства сословно-статусного фактора) русский язык быстро русифицирует заимствования — пионэр/пионер, брэнд/бренд, тэг/тег, хэш/хеш, — однако в некоторых случаях противостояние элитарно-столичного «э» и рядового «е», несмотря на влияние радио и телевидения, растягивается на десятилетия — рэльсы/рельсы, шинэль/шинель, музэй/музей, слэнг/сленг, энэргия/энергия, пионэр/пионер.

Перечисленные орфоэпические особенности характеризуют московский (и, соответственно, петербургский) выговор.
Лексические различия

История появления
Основной причиной лингвисты обычно считают особенности истории становления двух столичных городов России. К процессу возведения Санкт-Петербурга царём Петром было привлечено большое количество специалистов в различных областях техники, управленцев, купечества из самых разных областей России и из-за границы. Из них позже и сформировался столичный образованный слой, элита.
Петропавловская крепость в Петербурге

    Мы, не вдаваясь в подробности, разделили бы жителей Петербурга на четыре разряда — на чиновников, офицеров, купцов и так называемых петербургских немцев. Кто не согласится, что эти четыре разряда жителей нашей столицы суть настоящие, главнейшие представители Петербурга, с изучения которых должно начинаться ближайшее физиологическое знакомство с Петербургом?

Для продвижения по карьерной лестнице в свежеотстроенной столице представители всех видных столичных прослоек были заинтересованы не только в изучении иностранных языков, но и в возможно более быстром овладении русским — грамотный русский язык был (и остаётся) статусной принадлежностью образованного класса.

Однако эти специалисты понимали, что не могут опираться на во многом хаотический конгломерат говоров, отголоски которых они слышали вокруг, так как на тот момент не было и не могло быть уверенности, что простолюдинами воспроизводится именно общерусская языковая норма. Например, Михаил Ломоносов писал в «Российской грамматике» (1757): «Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается…». Однако из-за разницы между читаемым и слышимым вокруг в XVIII веке сложилось парадоксальное положение: одновременно существовало сразу две нормы произношения, одна — при чтении книг, стихов и т. д., другая — свойственная разговорной речи. Ломоносов продолжал: «Сие произношение больше употребительно в обыкновенных разговорах, а в чтении книг и в предложении речей изустных к точному выговору букв склоняется».

Приходилось во многом доверять прежде всего письменным источникам, а значимый процент последних составляли бумаги канцелярского оборота, и речевым оборотам и лексикону, принятым в тех кругах, где тот или иной неофит надеялся обосноваться — что влекло неумеренные заимствования. Фёдор Достоевский обыграл эти черты в «Скверном анекдоте» (1862):

    Есть два существенные и незыблемые признака, по которым вы тотчас же отличите настоящего русского от петербургского русского. Первый признак состоит в том, что все петербургские русские, все без исключения, никогда не говорят: «Петербургские ведомости», а всегда говорят: «Академические ведомости». Второй, одинаково существенный, признак состоит в том, что петербургский русский никогда не употребляет слово «завтрак», а всегда говорит: «фрыштик», особенно напирая на звук фры.

Вот строки о Санкт-Петербурге Некрасова:

    В употреблении там гнусный рижский квас,
    С немецким языком там перемешан русский,
    И над обоими господствует французский,
    А речи истинно народный оборот
    Там редок столько же, как честный патриот!

В итоге петербургская речь стала традиционно тяготеть к письменной литературно-канцелярской, а не к устной норме, формироваться на основе первой. «Мы, петербуржцы, вызвучиваем каждую букву…» — отмечает доктор филологических наук Владимир Котельников, заместитель директора Института русской литературы РАН. Научный сотрудник лаборатории этимологических исследований филфака МГУ имени М. В. Ломоносова Людмила Баш пишет: «На Невском произносили слова более книжно, „буквенно“, под влиянием правописания». Москва в этом смысле давала больше свободы, так как общественные прослойки в городе не были так сильно перемешаны и, в результате, сохранялась возможность выбирать круг общения и воспринимать соответствующий ему стиль речи более естественно. На это накладывался и больший консерватизм: старомосковская знать традиционно не так быстро воспринимала реформы и нововведения, предпочитая более плавную эволюцию, порой с трудом расставалась с архаизмами. Владимир Котельников отмечает: «Сравните: барское московское „пошто“ и классическое петербургское „зачем“…».

Эта петербуржская традиция имела и свои негативные последствия: опора на письменные образцы в ущерб устным привела к тому, что к началу-середине XIX века в Петербурге сильно развился канцелярит. Столичный статус, обилие чиновничества не могли не сказаться на разговорном и письменном языке формировавшегося разночинного среднего класса и, в свою очередь, повлиять на обычаи культурной среды города:

    На днях мы видели блистательное доказательство этого неуменья петербургских жителей правильно выражаться по-русски. В протоколе 13-го заседания Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым напечатано в пункте 8-м следующее: «Если в каждом образованном человеке значительно развито чувство благородной деликатности, запрещающей не только не напрашиваться на пособие, но и стыдливо принимать пособие добровольное, то оно должно быть ещё сильнее развито в человеке, посвятившем себя литературе или науке» (см. «СПб.» и «Москов. ведом.»). Может ли хоть один москвич допустить такое выражение, явно извращающее смысл речи? Чувство деликатности запрещает не напрашиваться! Запрещает стыдливо принимать!!! Боже мой! Да где же г. Покровский с своим памятным листком ошибок в русском языке? Где А. Д. Галахов, который так громил, бывало, Греча и Ксенофонта Полевого? Хоть бы он вразумил этих петербургских литераторов, не умеющих писать по-русски со смыслом!

Причины постепенной унификации

Синтез абсолютистско-бюрократической западной культуры с российскими традициями самодержавия, произошедший в «петербургской» России в конце XVIII — середине XIX веков, привёл её образованный столичный слой к осознанию себя главным источником и проповедником ценностей модернизации и отдельной ценностью — интеллигенцией. У значимой части интеллигентов развилось чувство собственной исключительности, снобизм и корпоративная солидарность, претензии на «высшее знание» и мессианские черты: озабоченность судьбами отечества, стремление к социальной критике при неспособности активно и системно действовать, чувство моральной сопричастности судьбам низших классов при реальной оторванности от народа, упорно не отличавшего интеллигентов от «господ».

    Может быть, правильнее делить русское искусство: Петербург и Москва. Это гораздо слабее чувствуют москвичи. В своей сутолоке и неразберихе, в вечных московских междуусобицах они не сознают в себе единства стиля, которое так явственно в Петербурге. Петербургские поэты как бы связаны круговой порукой…

Описанные выше контрасты не могли не привести ко взаимному социальному отчуждению, «закукливанию» интеллигенции, снижению её авторитета как источника и верификатора культурных ценностей и, как следствие, серьёзному ограничению степени реального общероссийского влияния многих выработанных образованным Петербургом культурных традиций — в том числе (и прежде всего) языковых стандартов. На это наложились и неизбежные последствия бурных исторических событий XX века — революции, ликбеза, индустриализации и урбанизации, Великой Отечественной войны, послевоенного развития и ускорения технического прогресса, повышения роли и развития кинематографа, звукозаписи и современных СМИ с общесоюзным охватом аудитории. Всё это привело к новым массовым переселенческим волнам, выравниванию и общему резкому повышению экономического, образовательного и культурного уровня населения страны и, как следствие, постепенному нивелированию его диалектных и социолектных различий, в том числе и в двух столицах страны.

У освобождённого от сословных перегородок общества появились новые возможности, у людей расширился кругозор, они перестали так нуждаться в особых «проводниках», а сами стали источником и потребителем культурных ценностей — и, в частности, генератором общероссийской языковой нормы. Модернизация языка, появление и укоренение новшеств происходили стремительно.

Вновь ставшая столицей в 1918 году Москва переняла, наравне с остальными городами, некоторые петроградско-ленинградские особенности речи, в свою очередь, также сильно повлияв на речь ленинградцев:

    Прежде, обращаясь к малышам, мы всегда говорили: дети. Теперь это слово повсюду вытеснено словом ребята. Оно звучит и в школах и в детских садах, что чрезвычайно шокирует старых людей, которые мечтают о том, чтобы дети снова назывались детьми. Прежде ребятами назывались только крестьянские дети (наравне с солдатами и парнями). «Дома одни лишь ребята». (Некрасов, III, 12) Было бы поучительно проследить тот процесс, благодаря которому в нынешней речи возобладала деревенская форма…

    Конечно, я никогда не введу этих слов в свой собственный речевой обиход. Было бы противоестественно, если бы я, старый человек, в разговоре сказал, например, договора, или: тома, или: я так переживаю, или: ну, я пошел, или: пока, или: я обязательно подъеду к вам сегодня. Но почему бы мне не примириться с людьми, которые пользуются таким лексиконом? Право же, было бы очень нетрудно убедить себя в том, что слова эти не хуже других: вполне правильны и даже, пожалуй, желательны.

Современное состояние

В XXI веке в Москве уже почти не говорят булошная, дощь или читверьх; наоборот, в Петербурге часто можно услышать што и конешно. Теперь языковые нормы во многом задаются не коренными жителями двух российских столиц, а позавчерашними, вчерашними и сегодняшними переселенцами из разных регионов бывшего СССР.

Петербургский «язык» перемещается в присущую каждому крупному городу область местной субкультуры, где уже во многом стал характерным явлением и даже достопримечательностью, визитной карточкой Санкт-Петербурга. Особостью поребрика или бадлона порой гордятся, а наличие или отсутствие разницы в рецептурах шаурмы и шавермы служит предметом многих горячих споров петербуржцев с гостями города. Впрочем, отдельного выговора Петербурга-Ленинграда или Москвы как таковых в чистом «классическом» виде уже нет, и замечать различия с каждым годом становится всё труднее.Например, газета «АиФ Москва» сообщает:

    Только 7 % москвичей в слове «высокий» не смягчили «к», только 8 % не влепили «э» оборотное в заимствованные слова вроде «шинель». А что касается некогда типично московского «дощщь», то здесь мы перещеголяли и самих жителей культурной столицы — теперь «дошть» и «под дождём» вместо «дощщь» и «под дожжём» говорят 86 % москвичей и только 74 % петербуржцев.

Москва и Санкт-Петербург были и остаются источниками языковой нормы в текущем словоупотреблении русского языка.

Московский костюм с сарафаном

Костюм включает в себя рубаху, сарафан, передник, головной убор, обувь. Форма костюма с присущей северорусскому народному костюму особенностью строится с учетом головного, плечевого и грудного опорных поясов.

Рубаха красная, с длинными рукавами и с прямыми поликами, декорирована узорным ткачеством.

Сарафан распашной, с застежкой на пуговицы, цветные полоски украшают низ сарафана. Узкой полоской проходит декор по краю бретелей сарафана. Верхний край полотнищ сарафана и передника и способ крепления передника на фигуре как бы формирует лиф костюма.
Головной убор — кокошник. Он выигрышно подчеркивает овал и черты лица.

Обувь — лапти.
Особую красочность и декоративность костюму придают ткани и орнаментальные полосы на переднике, рубахе и по низу сарафана. За внешней, с первого взгляда кажущейся пестротой прочитывается четкое тонально-ритмическое построение орнаментальных плоскостей, объемов и всего костюма.
Величественный вид создается вертикальными линиями формы, направленными кверху и как бы смыкающимися у головного убора.
Цветовая тональность костюма обеспечивается сочетанием красных и синих цветов, озвученных вкраплением желтого и незначительного количества белого, отчего костюм воспринимается особенно красочно и мажорно.

Материал разместили: Смирнов Ваня, 1Б, мама Ольга Кадикина

«Сегодня петербургский стиль — это миф»: историк моды — о городском костюме эпохи Петра I, Советов и Путина

(интервью с историком моды Ольгой Хорошиловой, Валерия Сементина 4 августа 2015, Все фото — из архивов Ольги Хорошиловой 2015, http://paperpaper.ru/saint-pi-style/)

Кто был первым ламберсексуалом имперского Петербурга, как появился «шоферский шик» и почему отсутствие петербургского стиля сегодня — это хорошо? Историк моды, автор двухтомника «Костюм и мода Российской империи» Ольга Хорошилова рассказала«Бумаге», как появился феномен петербургской моды и что от него осталось в наше время.

Как появился петербургский стиль

Самый яркий исторический петербургский стиль — это эпоха Петра I. Что такое Петербург Петра? Это маленький остров, где люди странно одеты в европейский костюм на одутловатое боярское тело. Тогда к европейской одежде привыкали, в нее встраивались, с ней росли. Петербургский стиль тогда — это европейский стиль с купеческой подкладкой. Он был странным, ярким. Потом все привыкли к европейской одежде: в Самаре или в Нижнем Новгороде стали носить то же, что носят связанные с императором люди.

Новый виток петербургского стиля — это эпоха Николая I, которая, как и петровская, была своего рода тоталитарной. Николай был большим любителем деталей, нюансов и практически весь Петербург одел в мундир, его носили практически 80 % людей на улицах: военные, чиновники — все были в зеленом сукне. «Шинель» Гоголя — гимн петербургскому стилю эпохи Николая. Иногда император сам исправлял костюмы: ездил по Петербургу и сбивал шапки, треуголки, а иногда, если какая-то деталь формы не соответствовала уставу, давал кулаком в лицо.

Николай повлиял и на женскую моду. В 1834 году он издал не просто устные рекомендации, а постановление, согласно которому любая придворная дама, являвшаяся в Зимний дворец на бал или большой выход, должна была надеть в соответствии со своим статусом (статс-дама, фрейлина и пр.) русское платье, напоминавшее национальный костюм. Каждому из рангов император придумал свой вариант русского платья, отличавшийся шитьем, цветом. Это была первая попытка вернуть позиции утраченного русского стиля, который искоренял Петр I.

Слева: императрица Александра Федоровна в русском придворном платье. Справа: княгиня Зинаида Юсупова в платье, которое было официально введено императором Николаем I в 1834 году.

При более либеральном Александре II нюансы исчезли и конформный петербургский стиль перестал существовать. В то время в Петербург наконец проникала идея массовой одежды, узнали о швейных машинках. Но самое главное — петербургская публика начала становиться европейской в глобальном понимании.

С приходом либерализма на улицах Петербурга все расслабились и появилось много сумасшедших. Например, был такой публицист Павел Якушкин. Он решил, что он мужик, хотя был мелкопоместным дворянином. Якушкин начал одеваться как мужик: носил все помятое, сермяжное, не мылся, постоянно ел лук (потому что считал, что мужики пахнут луком), носил огромную бороду — был одним из первых ламберсексуалов. Но аутентичного петербургского стиля уже не существовало: если взять фотографии того периода и не знать, где сделан снимок, то определить, из Петербурга человек или из Москвы, из Риги или из Юрьева, будет сложно.

Слева: безымянный молодой человек, демонстрирующий популярный в эпоху Александра II костюм «а ля мужик». Справа: Павел Якушкин, одетый «под мужика»

Ни один петербуржец до революции, на рубеже XIX и XX веков, не мог себе позволить носить шубу мехом наружу. В Петербурге, раньше, чем в Москве, появились автомобили и, естественно, шоферы. Большинство автомобилей были открытыми, с кожаными или коленкоровыми козырьками, в них было холодно, а шоферы должны были ждать хозяина по несколько часов хоть в минус тридцать. И водители стали носить шубы мехом наружу и внутрь, чтобы не замерзнуть. Появился шоферский шик. И никто больше эти шубы не надевал, как бы холодно ни было: люди боялись, что их примут за водителей, что оскорбительно. А вот в Симбирске, в дальних городах, даже в ателье богатые люди позировали в шубах мехом наружу. То, что было правилом для Петербурга и Москвы, не было правилом для регионов.

Супруги в зимних костюмах. Слева: состоятельные жители отдаленных губерний Российской империи. Справа: столичный стиль — на даме ротонда, на господине — пальто мехом внутрь.

Как изменилась мода с приходом Советов

Следующий этап, когда возникает петербургский, вернее, петроградский стиль, — это Гражданская война и НЭП. Одоевцева (Ирина Одоевцева — русская поэтесса и прозаик, прим. «Бумаги») называла его «позолоченная бедность». Бывшие петербуржцы пытались, несмотря на бедную жизнь и сумасшедшие цены, хорошо одеваться. И петроградский стиль того периода — сочетание совершенно несочетаемых вещей: современных, бедных, с тем, что донашивали с десятых годов. Был, к примеру, публицист Владимир Пяст, который с зимним пальто носил летние клетчатые брюки, потому что других не было. Тогда перелицовывали красивые шубы, из портьер шили пальто и шапки.

Бывшие петербуржцы пытались, несмотря на бедную жизнь и сумасшедшие цены, хорошо одеваться

Назвать петроградских икон стиля сложно: были невозможные условия, шла война, денег не было. Да и после войны не все шло гладко: Чуковский описывал, как стоял в очередях за гуманитарной помощью, одеждой, от американской гуманитарной миссии ARA. Единственным модником, многие об этом писали, был Юрий Анненков — он и до эмиграции был денди, единственным человеком в Петрограде, носившим монокль. Анненков пытался одеваться с вывертом, с изыском, так как у него была возможность — он хорошо зарабатывал, рисовал Ленина и Троцкого и жил на четырех пайках.

После НЭПа началась сталинская эпоха, «уравниловка», а в культуре — социальный реализм. Одевались одинаково, стараясь не привлекать к себе внимания. Появился советский стандарт: в Москве был Общесоюзный дом моделей одежды, позже возник Ленинградский — они заложили основу советского стиля. Ленинградский дом одежды, например, работал по советской системе до 90-х годов, все лучшее происходило в Москве, там развивался «авангард» костюма. После 30-х говорить о ленинградском стиле сложно, были разве что разные школы кроя, но это уже сугубо профессиональное отличие.

Слева: Юрий Анненков, один из главных петроградских денди начала 1920-х годов. Справа: петроградская «золотая молодежь» в маскарадных костюмах, составленных из «чего попало», на голове девушки — раструб от граммофонаКак связаны петербургская и московская мода

Есть такой миф: Москва — купеческая, Петербург — аристократический.

В костюме, начиная с эпохи Александра II, это практически не проявлялось — и в Петербурге были купцы-староверы, которые ходили в чуйках, и в Москве были аристократы, жившие с выездом за границу.

В дореволюционной России не было такого, чтобы москвичи носили так-то, а петербуржцы по-другому, потому что были одинаковые школы этикета, все учебники в основном переписывали по европейским стандартам. В Петербурге и Москве был лучший крой, свои известные закройщики и портные. Многие горожане по полгода проводили за границей: Рим, Бад-Эмс, Париж. Костюм у них был, конечно, приличнее, чем у богачей где-нибудь в Туле.

Слева: житель Петербурга в классическом купеческом костюме — бархатной поддевке и сюртуке. Справа: московский предприниматель из купцов демонстрирует последние тенденции парижской моды

Что происходит с петербургским стилем в наше время

Сейчас петербургского стиля нет. Есть петербургская мода, которую и не все носят. Это мода авторская и у нее два формирующих признака. Первый — любовь к приглушенным цветам, этим увлекается большинство модельеров помимо Татьяны Парфеновой. Второй — ретромания, это делают все. Некоторые начинают играть в некую петербургскую аристократическую культуру, придумывать образы, связанные с Набоковым, Юсуповым, или создают формы, рожденные самой архитектурой Петербурга. Играются с историей города, потому что ее здесь много. Это, пожалуй, и все.

Сегодня петербургский стиль — это миф.

Если у города сейчас есть какой-то стиль, это значит, что он совершенно не интегрирован в глобальное пространство.

Это бывает, когда в государстве плохо со свободой слова. Например Тегеран: мужчины в застегнутых на последнюю пуговицу белых сорочках и в черных брюках, женщины ходят в основном в черном. В Ашхабаде то же самое, там цветные платья — это своего рода униформа.

Если у города сейчас есть какой-то стиль, это значит, что он совершенно не интегрирован в глобальное пространство

Помимо этого, Петербург — многонациональный город. Говорить о том, что существует петербургский стиль, имея в виду потоки мигрантов, немыслимо. Это то же самое, что заявить сейчас о существовании парижского стиля: его просто нет. Ни один нормальный парижанин не наденет тельняшку и берет, а багет не съест, это только для туристов — как у нас кокошники, валенки и матрешки.

Выйдите на Невский проспект и абстрагируйтесь от архитектуры. Если вырезать людей и вставить их в центр летнего Парижа или Нью-Йорка, публика, в принципе, будет та же. Молодые люди, носители моды, одеваются одинаково — те же самые бороды ламберсексуалов, те же самые стрижки с выбритыми под тридцатые висками и затылками. Это говорит, что, несмотря на политическое охлаждение, и Петербург, и страна воспринимают внешнее влияние.

У нас даже нет эффекта запаздывания, который был в девяностые и начале двухтысячных. Если появляется такой феномен как ламберсексуал, то ровно в то же время, когда о нем пишут интернет-издания, ламберсексуалы уже здесь, ходят по городу. Это говорит о том, что у людей есть возможность ежемесячно или ежегодно выезжать в Нью-Йорк, Лондон, Париж, смотреть показы, листать сайты и копировать. И современные заморозки в политике — это маленькая корочка льда, которую можно разбить.

Материал разместили: Смирнов Ваня, 1Б, мама Ольга Кадикина

Из книги: Захаржевская Р.В. История костюма: От античности до современности.— 3-е изд., доп.— М.: РИПОЛ классик, 2005,— 288 е.: ил.

С. 159:

Хотя Россия, как и вся Европа, придерживалась французской и английской моды, индивидуальность и психология человека, национальные свойства его души сказывались в пристрастии к одним или другим формам костюма, к вольности в обращении с ним или к каким-нибудь старинным формам его. Москвичи, в особенности франты, по свидетельству поэта Батюшкова (1810 г.), «фланировали по Кузнецкому мосту в лакированных сапогах, в широких английских фраках, в очках (что стало повальной модой) и без очков, растрепанные и причесанные...» А в журнале «Кабинет Аспазии» от 1815 года о публике Петербурга пишут: «Начиная от пожилого купца русского до самого ветреного франта в Петербурге моды мужчин постоянны, но совсем тем видно чрезвычайное разнообразие: здесь видишь долгие, посредственные, короткие фраки, делающие постепенный переход от кафтана к куртке. Всякий делает по своему вкусу...» Пристрастие к сюртукам, пожалуй, можно объяснить тем, что это была наиболее удобная одежда, не требующая особых ухищрений в отношении других частей туалета; фрак, открывая жилет и ноги, требовал безупречно выполненных панталон и жилета; при сюртуке же, если он был застегнут, туловище плотно прикрывалось до половины. Сюртук в XIX веке для мужчин был тем, чем теперь является пиджак — незаменимой во всех случаях жизни одеждой.

С. 240-241 вклейка

Одежда русских женщин XVIII – начала XX века

4 января 1700 г. в Москве под барабанный бой был объявлен указ Петра I об упразднении старомодного русского платья. К 1 декабря 1700 г. предписывалось сменить весь гардероб мужчинам, а к 1 декабря 1701 г. то же самое наказывалось их «женам и дщерям» — чтобы они с мужчинами «в платье были равные, а не розные». С тех, кто не подчинится указу царя, было велено «брать пошлину деньгами, а платье (старомодное) резать и драть». Просторные наряды княгинь и боярынь в законодательном порядке приказано было сменить на «образцовые немецкие женские портища» — т. е. платья с корсетом и юбками до щиколоток, а вместо венцов и кик украшать головы фонтажмами и корнетами.

Петр мечтал одним махом искоренить традиционную русскую одежду. Однако переход к европейскому платью оказался делом длительным и сложным, причем не только в консервативной деревне, но и в городах, ведь ломались старые привычки, традиции и вкусы. Национальный русский костюм формировался столетиями. Он учитывал климатические особенности и сложившийся образ жизни, был функционален и удобен. «Насмешкой и ругательством», по словам дворянина Ивана Неплюева, были встречены западные моды в России. Туго перетянутые «осиные» талии, непокрытая голова противоречили устоявшимся у русских понятиям о красивом и безобразном, разрешенном и запрещенном. Современники не уставали иронизировать по поводу мод, отмечая, что даже в столице с ними «насилу уставились за три года».
Энтузиастами и пропагандистами новой манеры одеваться, первыми оценившими удобство моды и привлекательность роскоши, были молодые столичные дворянки. Затянутые в жесткие корсеты, в башмаках на высоких каблуках, со сложными прическами, барышни легко преодолели первоначальную скованность, в то время как их матушки в сердцах проклинали «мерзкие новшества». Особенно неуютно ощущали себя представительницы старшего поколения на публичных ассамблеях и балах, где было многолюдно и жарко. Да и манер они новых не знали.

Однако самые дальновидные из родительниц поспешили позаботиться о своих «премноголюбезных чадах». Для них, ранее сидевших в светелках на женских половинах теремов, родители выписывали теперь из-за границы специальные журналы «перспективных моделей» (первое российское регулярное издание такого рода — «Модное ежемесячное сочинение, или Библиотека для дамского туалета» стало выходить в Петербурге лишь в 1779 г.) Для них же отныне не только приглашались учителя танцев и словесности, гувернеры и гувернантки, но и искались портные, способные сшить платье на европейский манер. Присутствовавшие на тогдашних празднествах послы и их приближенные не могли не отметить, что уже к 10-м гг. XVIII в. женщины при русском дворе «красились, причесывались и одевались уже очень хорошо, по иноземному образцу», «не уступая француженкам и немкам».

Одежда дворянок — парадная, нарядная и даже повседневная — по силуэту стала походить на французский костюм конца XVII в. Состояла она из распашного платья, юбки и корсажа, надевавшихся поверх льняной сорочки. Особенно непривычным для русских барышень был жесткий корсет, впервые появившийся в Испании XVI в. и распространившийся по всей Европе. Став привилегией и мукой российских знатных дам, «упакованных» отныне в деревянные планки и китовый ус, корсет не позволял фигуре сгибаться и призван был придавать ей горделивую осанку. Дышать в корсете было нелегко, многие дамы с непривычки падали в обморок. Застежка у корсетов (шнуровка) была, как правило, сзади, так что самостоятельно избавиться от модного новшества было почти невозможно: корсеты одевали и снимали с богатых дворянок их девушки-служанки. Ношение корсета делало организм женщины более уязвимым для легочных и желудочных заболеваний, осложняло вынашивание детей. И все же желание не отстать от моды побеждало веления разума. Все нарядные женские платья в России XVIII в. были непременно на обтянутых шелком корсетах, украшенных позументами, кружевом, пуговицами и шнурами.

Корсет контрастировал с огромными юбками, которые кроились круглыми. Чтобы они выглядели пышнее и шире, под них надевали специальные каркасы — фижмы. Зимние юбки на фижмах простегивались с ватином: широкие юбки были уместны в теплой Франции, а при русских холодах традиционная многослойная женская одежда куда лучше обеспечивала сохранение тепла.

Верхнее распашное платье российских дворянок XVIII в. — роба (от франц. «la robe» — платье) переняло на себя знаковые функции традиционных опашней и летников: как и они, оно характеризовало его носительниц по степени знатности и богатства. Парадные робы придворных дам украшались множеством камней, золотого и серебряного шитья, кружев, лент и цепочек. Императрица Екатерина II приняла даже решение умерить это состязание в роскоши, распорядившись соблюдать простоту кроя и декора одежды и предписывала не использовать «кружев шириной более двух вершков» (9 см).

Однако силуэт робы и особенности ее декора менялись, и не раз, в течение столетия, подчиняясь не столько императорским указам, сколько общим тенденциям развития мировой моды. Женскому костюму первой половины XVIII в. были присущи величественность и торжественность, достигавшиеся пышной отделкой. Остро модными тогда считались длинные, напудренные локоны, прически с высокими украшениями из кружев, броская косметика. Одежда женщин 1700-1740 гг. дополняла и являла собой стиль «барокко», господствующий тогда в архитектуре, живописи, скульптуре.

С середины XVIII в. россиянки одевались уже в соответствии со стилем «рококо», манерным и слегка вычурным. Парадные платья того времени были изящны и графичны, а женские фигуры выглядели в них миниатюрными и хрупкими. Платья дополнялись искусно выполненными высокими прическами, в косметике были популярны «мушки».

К 70-м гг. и этот стиль сменился, заставив женщин отказаться от начесов, корсетов и фижм. На смену рококо пришел так называемый «неоклассицизм». Исчезли напудренные локоны и косы, формы одежды стали проще и строже, ее крой — целесообразнее. Фасоны женских платьев «научились» быстро откликаться на события культурной и политической жизни. Обсуждение в России «польского вопроса» (1770-1790-х гг.) отозвалось появлением мягко драпированной распашной юбки полонез. События конца XVIII в. во Франции сделали популярными иной фасон — свободный, подобный древнегреческим хитонам.

Не стоит думать, однако, что смена европейских стилей коснулась манеры одеваться всех сравнительно богатых россиянок XVIII столетия. В то время как придворные платья петербургских модниц являлись наисложнейшими по конструкции произведениями портновского мастерства, — в повседневной одежде обычных дворянок, сшитой из фланели, шерсти, однотонного плотного шелка или батиста, — не было никакой вычурности. Платьев и вообще нарядов в гардеробе столичных и провинциальных дворянок было довольно много, все они со второй половины XVIII в. стали различаться по назначению. По утрам российская дворянка должна была надевать «утренние платья» светлых тонов, часто просто белые. После 10-11 часов она переодевалась в «домашнее платье», шившееся с минимумом оборок, лент и иных украшений. В случае выхода в город принято был надевать «платье для визитов» — костюм, состоящий из длинной юбки и курточки (сюртучка, казакина, кафтана или полушлафрока). Шились они разной длины. Если говорить о рисунке, то россиянки того времени по традиции отдавали предпочтение тканям с мелкими цветочным узором или полоске.

Непременным атрибутом повседневной и даже некоторой праздничной одежды стали в то время платки, шарфы, косынки и накидки. Их в России носили не только для красоты, но и для тепла. Мода, идущая из жарких стран и рекомендующая тонкие ткани и открытые плечи не всегда соответствовала российскому климату. По той же причине в российской моде прочно прижились с петровских времен чулки: хлопчатобумажные и шерстяные для повседневной носки, шелковые — для торжественных случаев. В первой половине XVIII в. они были преимущественно цветные, иногда — с вышивкой. Позже, в 60-70-е гг. XVIII в. мечтой придворных модниц стали белые ажурные чулки со сложным, изысканным рисунком и вышитой стрелкой.

Обувь, как и в стародавние времена, женщины в России XVIII в. предпочитали остроносую. Туфли на высоких каблуках (до 10 см) для балов и торжеств шили из парчи, бархата, атласа. «Высокие башмаки», как назвал чех Иржи Давид обыкновенные сапожки, изготовляли из кожи. К концу столетия каблук на женской обуви стал считаться «модой прошлого дня», уступив место узеньким тапочкам без каблука с приподнятым носком, получившим наименование стерлядки (по названию распространенной тогда рыбы).

Важную роль в течение всего столетия имели в облике российских дворянок прически. В допетровской Руси замужние женщины всех сословий считали постыдным появление «в обществе» с непокрытой головой. Поэтому ни о каких прическах и речи не было. Однако для европейского костюма они были необходимы. Новый этикет, заставив забыть ветхозаветные правила, потребовал от светских женщин разорительных трат на шиньоны, парики, каркасы для причесок, а также шпильки, заколки. Везли их «по балтическим волнам» из дальних стран. В обоих столицах, да и в провинции появились десятки умельцев парикмахерского дела, умеющих «соорудить» к торжественному вечеру или балу нечто несравненное. «И в том украшении излишнем себя истощают», — резюмировал И. Т. Посошков — бережливый купец, один из первых представителей нарождающейся в России буржуазии. Траты на украшения для волос и другие предметы роскоши казались ему непозволительной расточительностью, обеднявшей не только не только самих женщин и их семьи, но и в конечном счете всю страну.

Между тем, мода на прически не стояла на месте. Сами они стремительно «росли» в высоту. Если в петровское время достаточно было лишь завить волосы в локоны, разложив их по спине и плечам, то к 80-м гг. XVIII в. прическа знатной дамы требовала многих часов кропотливой работы парикмахера, богатой фантазии и вкуса, гармоничного сочетания волос, лент, перьев или цветов. От традиционного представления о красивом лице осталось лишь стремление не закрывать чела (лба). Для этого делались высокие зачесы над ним, зрительно его увеличивающие. Какие-либо челки или короткие пряди на висках или у щек отсутствовали.

В последнее десятилетие XVIII в. прически, как и крой одежды упростились. Исчезли шиньоны, парики, в моду пришла естественность. Увлечение античностью, легкими, прозрачными тканями, потребовало новой косметики. «Благородная женщина должна убегать такого недостатка, как румяные щеки, — поучал один из журналов того времени, „Зритель“. — Сухощавость, бледность, томность — вот ее достоинства». Использование румян, сурьмление бровей стало считаться «дурным тоном», пристрастием представительниц низших сословий, сохранивших «седую древность во всей оригинальности».

Действительно, одежда российских крестьянок оставалась традиционной. Как и семь веков назад, непременной частью ее была руба (сорочка), но делать ее стали сшивной. Верхнюю, видную часть, так называемую обнимку (лиф) и рукава кроили из более тонкой материи, а нижнюю, исподнюю — из ткани попроще, например, холстины. У ворота тонкую ткань сорочки собирали в сборку, пропуская несколько рядов «вздержек», равно как и рукава у запястья были «весьма морщиновато на руку набранные».

Поверх сорочки крестьянок надевали глухой или распашной сарафан, иногда поверх юбки — поневу. Сарафан и юбка были очень длинными, что вместе с продольной орнаментацией или пуговицами сверху донизу способствовало зрительному «вытягиванию» фигуры. Датский посланник Юст Юль в начале XVIII в. верно подметил, что «высокий рост является у них (русских — Н. П.) почетным отличием и одним из условий красоты». Сарафаны шили из домотканины, нарядные — из плотного шелка. Высоко под грудью их подпоясывали. Когда ткань сарафана не хотели мять поясом. то его надевали вниз, под сарафан, на сорочку, что, по сути дела, заменяло бюстгальтер.

Сверху на сарафан надевалась нагрудная одежда, по традиции короткая, едва доходившая до пояса — телогрея, душегрея, шугай (с рукавами) или епанечка (без рукавов). Особенно полюбился российским горожанкам шугай, название которого произошло от слова «шугать» — то есть пугать, отгонять: в провинции долго не могли привыкнуть к западной моде. И в городе, и в деревне вовсю носили также накидки, верх которых делался из ткани, а подкладка из меха. Края накидок — отголосок старой традиции — часто опушали мехом. В отличие от традиционных нагрудных одежд, накидки были похожи на западные пелерины, иногда имели даже меховой воротник (епанча). Смешение традиционного вида распашной одежды с элементами европейской моды было хорошо заметно и в появившихся впервые в России XVIII в. салопах (ассалопах). По крою это был род круглого плаща. Верх его, как и в традиционных русских накидках, часто делался атласным или шелковым, низ мог быть просто шерстяным. Салопы шились свободными, широкими, имели прорези для рук и незнакомые традиционной русской одежде капюшоны.

Зимой, в морозы, крестьянка или горожанка по-прежнему не могла обойтись без шубки. Крой их мало изменился по сравнению с X-XVII вв. Как и прежде, существовали шубки короткие (до пояса) и до пят, носимые в рукава и в накидку, вседневные (заячьи, беличьи и из других нестойких мехов) и праздничные, которые крыли ярким шелком, преимущественно бирюзового или малинового цвета. К шубам носились очень распространенные в XVIII в. капоры — пришедшие из Германии шапочки, отороченные мехом, или же шапки с тульей, похожей на колпак, которые выгибались набок. В морозы этот наряд дополнялся матерчатыми муфтами, опушенными мехом.

Проникновение элементов европейской моды в традиционный русский костюм проявилось вначале в незнатной городской, а затем и в крестьянской среде в появлении платья-костюма, именовавшегося «немецким». Костюм состоял из юбки, кофты и головного платка. Комплекс женской одежды с юбкой не был типичным для России вплоть до второй половины XVIII в. Раньше так могла быть одета лишь иностранка или жительница польско-литовских земель. К 60-70-м гг. XVIII в. кофта с юбкой стала обыденной одеждой многих тысяч жительниц России. Иногда они дополнялись поясным фартуком, тоже заимствованным из Европы. К концу века у обычных кофт стали делаться воротники из другой, более нежной ткани, которая сосбаривалась мелкую складку или представляла собой видоизмененный шарфик.

В купеческой среде косынку, шарф, платок или шаль носили на голове, повязывая таким образом, чтобы кончики завязок соединялись надо лбом (так называемая головка). Крестьянки, помимо платка, надевали собственно головной убор, девичий или женский. Дома и на полевых работах крестьянки могли быть в одном повойнике — чепце, закрывавшем волосы. Но «на люди» (на выход, на праздники) поверх него непременно надевались кокошник или кика. Высокие и плоские, обтянутые материей или даже кожей, украшенные бусинами, металлической нитью, стеклярусом, с фатой и без — все они определяли местное своеобразие крестьянского женского костюма. Именно по головному убору можно было догадаться, откуда родом женщина и где живет ее семья — в Тамбове или на Псковщине, в Туле или в Перми. Поверх кокошника или кики в холодное время носили еще и платок, сложенный треугольником. Концы его слегка подвязывали под подбородком (или закалывали брошью). Девушки в деревне по традиции оставляли косы открытыми, вплетая в них ленты, золотые и серебряные нити. На севере принято было заплетать косу с жемчужной «низкой».

Обувь крестьянками и небогатыми горожанками тоже носилась традиционная. Россия оставалась «лапотной»: лапти были самой распространенной летней обувью, в которой ходили по грибы, пасли скот, косили траву. Для зимних морозов, осенней и весенней слякоти они были неподходящи. Поэтому простая кожаная обувь — калиги, поршни — была не менее характерна для женского костюма и оставалась по-прежнему в ходу. Как и раньше, делали ее из целого куска сыромятной кожи, ногу заматывали для тепла полосками ткани, онучами, а обувь подвязывали к ноге ремешками. Зимой в деревне очень практичны были валенки из плотно сваленной шерсти, щетины и конского волоса (из пуда шерстяного войлока получалось 10-12 пар). Разумеется, модницы-горожанки не могли надеть валеную обувь к своим европеизированным платьям. Несмотря на угрозу простудиться, они предпочитали тонкие кожаные сапоги, порой дорогие импортные, не приспособленные к русским холодам, но подходящие по стилю к костюму.

Таким образом, XVIII столетие внешне еще более отделило крестьянку от горожанки, а тем более от дворянки. Зажиточные слои города больше ориентировались на Запад. Причем именно женщины, по наблюдениям иностранных путешественников, описавших русский быт того времени, оказались наиболее приверженными «чужестранному модному платью». «Русская женщина, еще недавно грубая и необразованная, так изменилась к лучшему, что теперь мало уступает немкам и француженкам в тонкости обращения и светскости, а иногда даже имеет перед ними преимущества», — писал голштинский дворянин Ф. В. Берхгольц, связывая проникновение в Россию европейской моды и изменение стиля поведения людей.

Но российская деревня была настроена к западной моде иронично, порой — враждебно. Народное представление о чужестранных модах дают лубочные картинки XVIII в., производившиеся частными фабриками и отражавшие нехитрый вкус широкой публики. Особым спросом пользовались в простом народе лубки на тему «злой» и «доброй» жены. Первая всегда изображалась в европейском («немецком») платье, вторая — в старинной русской одежде. Разряженные по европейской моде красотки с высокими прическами ассоциировались в народном сознании с бездельем, дурным, капризным характером, отсутствием целомудренной скромности. Устойчивое желание сохранить традиционный стиль в одежде отражало приверженность массы населения России проверенному веками образу жизни. Сближение же и взаимодействие двух тенденций — европейской и традиционной — во внешнем облике россиянок, начавшееся в XVIII в., шло в средних слоях города. Процесс этот развивался медленно, но был необратим.

В начале XIX в. число женщин в России, предпочитающих традиционному старинному платью причуды моды, стало расти с нарастающей быстротой. Как и в XVIII в., в первую очередь это были молодые горожанки. И хотя костюм россиянки в деревне, а нередко и в столице позволял догадаться о национальной и сословной принадлежности его обладательницы, размере ее достатка, возрасте, семейном положении, происхождении, все же знаковая символика костюма россиянок несколько стерлась или приняла иные формы.

Несомненное влияние на российский женский костюм XIX — начала XX вв. оказали два открытия в истории мирового швейного дела. Первым было изобретение в 1801 г. «жаккардовой» машины, позволявшей получать полотно с любыми переплетениями нитей и сложным орнаментом. Вторым событием было изобретение швейной машинки, получившей, правда, распространение лишь после 1850 г.: именно тогда ее усовершенствованный вариант, созданный И. Зингером, в несколько лет приобрел мировую славу. В Россию швейные машины импортировались из США и Германии. В начале XX в. количество их исчислялось сотнями тысяч, но распространялись они, в основном, в городах. В деревнях одежда шилась по старинке вручную, «двойным мелким швом», по которому портной, описанный Н. В. Гоголем, «для прочности проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры». В начале же XIX в., когда промышленное производство гуртового платья еще не было налажено, вручную изготовлялись все роскошные наряды столичных щеголих.

В первые годы XIX в. женская мода России не отличалась сложностью форм. Во всем искусстве господствовал неоклассицизм с его законченностью и естественностью, получивший в российской моде наименование «стиль империя» или шемиз (от франц. «chemise» — рубашка). В России этот стиль господствовал с конца XVIII и не исчез до конца 10-х гг. XIX в. «В нынешнем костюме, — писал журнал „Московский Меркурий“ за 1803 г. — главным почитается обрисование форм. Если у женщины не видно сложения ног от башмаков до туловища, то говорят, что она не умеет одеваться...» Тончайшие платья из муслина, батиста, кисеи, крепа, с завышенной линией талии, большим декольте и узким коротким рукавом, российские модницы носили «подчас на одном лишь трико телесного цвета», поскольку «самая тонкая юбка отнимала у такого платья всю прозрачность». Мужчины-современники находили эту моду «недурной»: «и право, на молодых женщинах и девицах все было так чисто, просто и свежо. Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, кои плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы». Воцарение в моде нежных легких одеяний изменило и косметику: модницы стали стремиться к «благородной» бледности, которая оставалась в моде многие десятилетия. Пропагандисткой «стиля империя» в Петербурге стала французская портретистка Л.-Е. Виже Лебрэн, некоторое время жившая в России. Она носила самые короткие по тем временам юбки и самые узкие, обтягивающие бедра, платья. Наряды ее дополняли легчайшие шали, окаймленные античным орнаментом, лебяжьим пухом или мехом (мода a la russe).

Шали, шарфы и платки из разнообразных тканей, появившись в женском костюме еще во времена Московской Руси, прочно утвердились в повседневном и праздничном гардеробе буквально всех женщин России. И если дамы высшего света предпочитали воздушные накидки, соответствовавшие их «античным» нарядам, то в среднем сословии и в деревнях ценились яркие, цветастые шали из тонкой шерсти. Поначалу все они были привозными с Востока. Но в 1813 г. воронежская помещица В. А. Елисеева, на протяжении пяти лет распускавшая «кашмирскую» шаль для определения технологии ее производства, учредила первую шалевую фабрику в России. Виртуозность выработки, изумительное богатство орнамента и цветовых решений елисеевских шалей оставили далеко позади импортные образцы. Не имевшие, в отличие от привозных, изнаночной стороны, они, несмотря на дороговизну, мгновенно раскупались.

Шали и платки сохранились в костюме россиянок и при переходе от неоклассицизма к господствовавшему с 1810-х гг. стилю ампир. На смену изысканной простоте тонких античных «шемиз», пришли нарядно декорированные платья из тяжелых и плотных материй. Вернулся в моду и корсет, высоко поднимавший грудь и сильно перетягивавший талию. Облегающий лиф при покатой линии плеч, колоколообразная юбка — типичный силуэт российской горожанки «пушкинской поры». Буфы, бейки, рюши, оборки, зачастую набитые ватой или волосом для утяжеления подола и законченности силуэта, — отличительные черты моды 1830-1840-х гг. Остро модными считались тогда плетеные из шелка-сырца французские кружева, так называемые блонды. Будучи предметом роскоши, они оставались недоступной мечтой для большинства провинциалок, а словечко «блондовый» вошло в русский язык как синоним слов «суетный», «модный, но никчемный».

«Решительное притязание на европеизм» как «резкая черта, которая отделяет образованные сословия от необразованных» (В. Г. Белинский) выразилось в женской одежде 1840-х гг. появлением «парижского», «Х»-образного силуэта. Юбки, сильно присборенные на талии и потому выгодно подчеркивавшие тонкость и стройность женского стана, стали шить из нескольких полотнищ ткани, так что ширина подола порою достигала 4 метров! Для придания желаемой пышности, верхние юбки еще и надевали на нижние, сильно накрахмаленные или кринолиновые (кринолином называлась ткань из конского волоса в переплетении со льном). «Можно ли без смеха смотреть на чудовищную ширину кринолина и бесконечный хвост, который особенно некрасив, когда забирает пыль с улицы?» — издевался современник. При такой моде приходилось ограничивать число дам, приглашаемых на вечера, а в театрах широко расставлять кресла, чтобы могли поместиться все купившие билеты. Пик увлечения кринолинами относится к 1850-1860-м гг., когда крахмальные юбки и каркасы из китового уса сменились металлическими конструкциями, похожими на клетки из стальных полос. Они получили в России удачное название «малаховских» — в память о Крымской войне 1853-1856 гг., центральным событием которой была битва за Малахов курган под Севастополем.

Узкий лиф на корсете российские модницы сочетали с широкими юбками и рукавами самых причудливых форм. В 1830-е гг. был популярен рукав «уши слона», пятилетие спустя — «бараний окорок», позже рукав плотно обрисовывал и обтягивал руку. Сложные формы рукавов диктовали особенности одежды для улицы, которая шилась достаточно свободной, прежде всего в верхней части. Исключительную популярность и практически у всех горожанок, любого достатка имели во второй трети XIX в. накидки. Кружевные мантильи (длинные сзади и едва доходящие до талии спереди), заимствованные российской модой из Испании, служили украшением даже самому простенькому платью. Хозяйки и посетительницы столичных салонов носили особые воздушные покрывала, выполненные в сложной технике: рисунок создавался пушинками лебедят, вручную закрепленными на ткань.

Но так одевались избранные. Горожанки попроще носили шерстяные манто, в холодное время года — меховые или стеганые на вате. Они напоминали старые русские душегреи, епанчи и являлись удачным сочетанием изобретений парижских портных с удобством и функциональностью традиционного русского костюма.

Придерживаясь модной «парижской» картинки, петербургская, а особенно московская франтиха стремилась внести в свой туалет индивидуальный вкус и не отказывала себе в удовольствии дополнить платье лишним бантиком или рюшечкой. «Если уж пошло на моду — чтобы по всей форме была мода! — смеялся Н. В. Гоголь. — Если талия длинна — то она пускает ее до колен, если отвороты платья велики — то у ней как сарайные двери...» Однако среди моря безвкусицы подобных «дополнений», попадались творения подлинно художественные, в том числе, например, льняные повседневные платья, вышитые соломкой — свидетельство мастерства безвестных вышивальщиц.

В провинции модницы копировали с большей или меньшей ловкостью сочетания цветов и фасоны столичных щеголих. Законодательницей мод являлась, как правило, губернаторша. Она же задавала тон платьев. В 1830-1840-е гг. женщины особенно любили «меланхолические» цвета (черный, серый, лиловый), оттенки же их получили самые невероятные названия: цвет «упавшей в обморок лягушки», «влюбленной жабы», «мечтательной блохи» или «паука, замышляющего преступление». Но если своим выходным туалетам провинциальные красотки уделяли весьма заметное внимание, то дома, когда не было гостей, они могли ходить в старых халатах или кофтах, с папильотками в волосах или вовсе непричесанными. Особенно неизящной была в провинции повседневная обувь. Атласные, прюнелевые и лайковые башмачки, равно как светлые тонкие чулки носили лишь в больших городах, да и то по праздникам. Провинция довольствовалась обувкой попроще. Самые умелые рукодельницы вязали белые ажурные чулки из тонкой бумажной нити, но одевались они редко, разве что на балы. Повседневно провинциалки ходили в серых грубоватых чулках и черных башмаках из козлиной кожи, а также котах (тупоносых «лодочках») с красной оторочкой. В столицах повседневная обувь женщин тоже не отличалась изысканностью — те же плоские туфли на низком каблуке, украшенные разве что шнуровкой сбоку или пуговицей.

Будничная обувь женщин, живших за пределами российских городов, соответствовала их «нарядам», остававшимся традиционными по крою, фасону и использованным тканям. Крестьянки почитали модную городскую одежду «господской» и мало что из нее заимствовали. Напротив, одежда представительниц купеческого сословия, а также мещанок являла собою попытку сопрячь «французское с нижегородским» — парижские моды с русскими украшениями и старинными головными уборами. Купеческое происхождение женщины, оказавшейся на балу в Благородном собрании, выдавало, как правило, обилие безвкусных перьев, кружев и бантов, пристрастие к крупному жемчугу и многоценным перстням, «распиравших пальцы». Предательски портила любой модный наряд и характерная для купчих и купеческих дочек прическа — промасленные волосы, расчесанные на прямой пробор и прикрытые у замужних золотошвейным платком, уложенным головкой. В отличие от «благородных» дам, весьма деликатно использовавших косметику, купчихи щедро «приправляли» лицо румянами, белилами и сурьмой.

В середине и второй половине XIX в. смена стилей одежды россиянок убыстрилась. Прогресс промышленности, развитие транспорта, ускорение обмена информацией, в том числе рост количества журналов, формирующих вкус и умение красиво одеваться, — все это оказало прямое воздействие на моду. Законодательницами ее постепенно становились не аристократки, а богатая буржуазия. Зажиточный купец послереформенного времени обыкновенно гордился тем, что его «жену не отличишь от барыни» и старался выписывать и ей, и дочерям наимоднейшие наряды из-за рубежа. Крикливая роскошь сложных женских туалетов 1860-1890-х гг., особенно заметная в столицах, была вне стилей, как и архитектура России того времени: господствовала эклектика. В одежде россиянок вольно сочетались элементы костюма разных народов и эпох (средневековый рукав, корсаж ампир, греческий орнамент).Очень популярными с начала 1860-х гг. стали гусарские и турецкие курточки, заимствованные из военных форм.

С середины 1860-х гг. платья на кринолинах стали казаться не модными, а смешными. К 1870 г. появились новые фасоны, плотно облегавшие бедра. Широкое распространение получили платья с тюниками (когда нижняя юбка драпировалась верхней, более короткой, часто — из контрастной ткани) и тюрнюрами (конструкциями из китового уса или подушечки, поддерживавшей пышные складки ниже спины). Костюмы из бархата, плюша, тяжелых шелков, которые шили расточительные дочери и жены богатых чиновников, органично вписывались в интерьер их домов, перегруженных мебелью с бахромой и помпонами, пышными портьерами, золочеными рамами и безделушками. Не только в среде разночинной интеллигенции, но и среди старого российского барства такой «буржуазный» стиль получил меткое и едкое наименование «tapissier» («обивочный»).

Одновременно с ним в российской женской моде возникло и иное направление, вызванное появлением эмансипированных женщин из мещан и интеллигенции. Они решительно отвергли все неудобные в ходьбе фасоны платьев, корсеты, мешавшие нормальному дыханью, претенциозные украшения. Одежда студенток, курсисток, новых женщин была формой выражения их социальных настроений. Эти эмансипэ носили блузы-гаррибальдийки (рубашки красного цвета с отложным воротником, названные по имени Дж. Гаррибальди), платья и кофты с жесткими стойками, чем-то напоминающими мужские, куртки и свободные блузы с галстуком. В сумочках этих новых женщин, кроме носового платка, кошелька и маленького бумажника, имелась, как правило, эмалевая (или перламутровая) коробочка с папиросами. Жилеты, высокие сапожки, прямые неприталенные пальто, шляпы с приподнятыми по сторонам и слегка опущенными спереди полями («амазонки»), считавшиеся элементами мужского костюма, говорили об их обладательницах как о сторонницах движения за равноправие.

С 1860-х гг. обычным «туалетом» деловой и работающей женщины для выхода на улицу и для визита стали простые в крое и практичные костюмы. Выкройки их с 1850 г. регулярно публиковались в качестве приложения к журналу «World Fashion». Выписывался он и портнихами, и простыми горожанками. К концу XIX в. особую популярность приобрели костюмы с юбками, мягко облегающими фигуру и расклешенными внизу («тайор»). Они дополнялись жакетами, блузками и стали буквально «униформой» российских работниц и курсисток конца прошлого века. Помимо костюмов, стандартной одеждой российских работниц прошлого столетия были «парочки» (сарафаны с кофтами из той же ткани), а также ситцевые платья с прилегающим лифом и сосборенной юбкой.

Когда с конца 1860-х гг. женские платья и костюмы укоротились, перестав закрывать щиколотки, приобрели значение цвет подбираемых чулок и изящество обуви. Мещанки, работницы, простые горожанки не могли угнаться за модой и носили все те же коты. Аристократки и «буржуазки» выбирали для себя обувь с позволительной для их достатка тщательностью, соответственно времени года. В холодное время это могли быть бархатные сапожки, отороченные мехом, или фетровые боты, а также высокие ботинки на шнуровке. Летом, на вечер и дома надевали туфельки. Вся модная женская обувь непременно делалась на каблуках, с течением времени менялись лишь его высота и форма. Что же касается чулок, то белые с конца века стало «приличным» носить только к белым платьям. Повседневно же надевали чулки нейтральных цветов (серые, беж), а к праздничному туалету — в цвет нижней из юбок. Остро модными считались полосатые и ярко-клетчатые чулки, которые носили к платьям и юбкам из шотландской шерсти.

Наиболее распространенными аксессуарами модной женской одежды второй половины XIX — начала XX вв. были перчатки и зонтики. Перчатки — светлые, цветные замшевые, шелковые или нитяные — изготовлялись разнообразной длины и фасонов. Летом носили перчатки кружевные, нередко без «пальцев» (так называемые митенки), зимой — трудно было обойтись без шерстяных. Безусловное функциональное значение в дождливую русскую осень и в солнечное лето имели в России и зонтики, бывшие в то же время изящным дополнением платья или костюма. Ручки зонтиков делались из кости, дерева, панциря черепахи и даже из драгоценных металлов. Сумки, имевшие по большей части форму мешочков, россиянки носили нечасто, и чаще немолодые дамы.

Умение элегантно одеваться предполагало также тонкое соответствие между нарядом и прической или головным убором. Любое платье, повседневное, вечернее или бальное, дополнялось и завершалось ими. Судя по фотографическим и акварельным портретам второй половины XIX в. разнообразие головных уборов россиянок было удивительным. Береты, тюрбаны, наколки, чепцы, сетки, а также особенно модные фаншоны (полупрозрачные капоры, заимствованные из французской моды) украшали головки и молодых девушек, и весьма почтенных дам.

Хороший вкус — если верить российским модным журналам 1890-1900 гг. — отличало также умение подбирать ткань и фасон в соответствии с предназначением будущего наряда. Русская дворянка вполне могла принимать гостей в «парадном неглиже», но ее «неприбранность» должна была быть тонко продуманной. В утреннем капоте или шлафроке, сшитом из легкой, светлой ткани, позволительно было выйти к завтраку и даже принять в раннее время неожиданного гостя. Однако и капот, и шлафрок считались неуместными после полудня. Дневное домашнее платье чаще всего шилось из кашемира коричневого или гранатового цвета; такими же делались форменные платья гимназисток.

К концу XIX в. в гардеробе обеспеченных горожанок появились особые наряды, предназначенные для домашних приемов гостей. Они отличались от вечерних и бальных туалетов меньшим богатством использованных тканей, меньшей пышностью декора, так как должны были производить впечатление прежде всего удобных, носимых как бы повседневно. Часто такие домашние, «будуарные» платья кроились из целого куска материи и делались более свободными, чем для выхода на улицу. Прическа, вершившая домашний вечерний наряд, исключала использование богатых украшений, цветов или перьев; наиболее уместными считались черепаховые гребни, шпильки и изящная небрежность двух-трех «случайно выбившихся» локонов.

Для выхода на улицу и для визитов модные журналы рекомендовали иметь особые дополнения к нарядам, так как выходить на улицу в том же платье, в каком ходили дома или предполагали быть в театре, — считалось дурным тоном. Одним из таких дополнений могла быть короткая пелерина, «тальма» или, например, шарф с подобранной в тон шляпкой и перчатками, не говоря уже о разнообразной верхней одежде (пальто, куртках-казакинах, манто и т. п.).

Блестящие и сверкающие украшения — платьев, причесок, пояса, равно как все виды серег, брошей, колец и браслетов — женщина со вкусом надевала лишь к бальному вечернему туалету. При этом выйти в вечернем платье на улицу и, например, дойти пешком до театра или знакомых считалось верхом безвкусицы. Надев нарядное платье и украшения, полагалось нанять экипаж. Кроме того, в начале XX в. для выездов на званые и торжественные вечера представительницы наиболее богатой части российского общества стали шить специальные «сорти-де-баль» — накидки из дорогой ткани или меха, прикрывающие роскошный наряд.

Жены крупных буржуа, банковских дельцов, удачливых торговцев одевались в конце прошлого столетия у лучших российских портных. На их финансовые возможности были рассчитаны и модные украшения, и новые аксессуары одежды. Однако взгляд современника быстро отличал элегантную аристократку от стремившейся быть похожей на нее представительницы «третьего сословия». «Купеческий налет» сказывался в выборе тканей, «кричащей» роскоши драгоценностей, весьма «откровенном» декольте и прилегающем лифе бальных платьев. На улицу купчиху было узнать еще легче: наряду с модными пальто и манто, обрисовывавшими их крупные фигуры, купчихи и купеческие дочки часто носили бархатные салопы, часто на меху или на вате, с широкими рукавами и длинными пелеринами. Российские купчихи сознательно сохраняли в своем костюме эту вышедшую еще в 1830-е гг. из моды монументальную форму одежды, что позволяло им внешне отделять себя от разночинной интеллигенции, ориентировавшейся на европейские представления о стиле и умении одеваться.

Но как ни упрощались фасоны женских платьев, как ни демократизировались, — все же модная одежда оставалась и в конце XIX в. одеждой для праздных, не знающих, чем себя занять, скучающих обладательниц тугих кошельков. Различия в повседневном и праздничном костюме зажиточной части общества и людей с ограниченными средствами стали особенно заметны с 1900-х гг., когда на выбор фасонов, цветов, манеры одеваться стали оказывать влияние стили декаданс и модерн. Мотив медленного умирания, упадка, манерной усталости в декаданса, подражание «длинному и гибкому ростку вьющегося растения» в стиле модерн, сформировали особый силуэт, типичный для европейской и российской моды начала столетия. Его отличала вытянутость, извивы, завышенная и нечетко обозначенная талия: «все шло в длину, увеличивало свою протяженность щупальцами, возносилось вверх и оттуда падало или гибко никло...»

Самым модным силуэтом считался силуэт «амфоры», для чего баску, шарф или тюнику драпировали спирально вокруг фигуры. Идеальной драпировкой являлись также меховые или страусовые боа. Дамы и барышни, следуя новой моде, заказывали платья с высоким глухим воротником-стойкой или же, наоборот декольтированные, открывавшие ставшие модными худые ключицы. Чаще других материалов использовались атлас и матовый, шуршащий шелк-муар, воспетый Игорем Северяниным. Платья из муара глухо и плавно колебались, подобно волнам. Типичными цветами стиля модерн считались водянисто-зеленый, серо-зеленый, пепельно-серый, черный в сочетании с лиловым или лиловато-сиреневым, а также, по контрасту, с огненно-рыжим. Модным дополнением прически почитались страусовые перья. Струящиеся платья и костюмы для визитов дополнялись своеобразными шляпами с огромными полями шире плеч или, наоборот, маленькими восточными тюрбанами с прикрепленной надо лбом отделкой, поставленной вертикально. Скользящая походка, бледное лицо с подведенными глазами и томный голос считались хорошим тоном. Особенным успехом стиль модерн пользовался в среде мелкой и средней буржуазии, а также у людей богемы, мира искусства, где среди актрис, поэтесс и художниц было немало поклонниц «изящной немощи».

Впрочем, российское общество начала XX в. состояло не из одних только «декаденток». Большинство женщин вовсе не интересовало отразить в костюме собственное понимание искусства одеваться. Они носили вещи, отстававшие от моды, поневоле избегая всяких экстравагантностей. Покрой, расцветка, отделка отвечали общему направлению и стилю, но были строже, корректнее, нежели модели в журналах. Большую популярность завоевали простые фасоны типа «принцесс» и сарафаноподобные юбки на бретелях, под которые надевались блузки. Особенно легко этот фасон привился в мещанской среде, так как напоминал традиционный русский костюм. Платье мещанок отличалось от одежды аристократок не столько фасоном, сколько умением, с которым оно было сшито, подбором материалов и отделок. Понятие «мещанский вкус» отражало отнюдь не вкусы женщин целого сословия, но характерное для не слишком состоятельных горожанок стремление дешевыми средствами подделаться под буржуазную роскошь.

В то время как мещанки, стараясь «быть не хуже других», «усовершенствовали» свои платья дополнительными бантиками, кружевцами, бахромками и «миленькими брошечками» (вроде ангелочков, сердечек и блестящих фальшивых камней), — женщины с хорошим вкусом старались избежать в одежде вычурности и лишнего блеска. Их костюм модифицировался в направлении большей практичности. Не избежала этого и домашняя одежда. Халаты, капоты и шлафроки с запахом были неудобны для женщины, озабоченной с самого утра домашними делами. Поэтому для дома многие горожанки стали шить простые свободные платья, поверх которых надевали фартук. Появившиеся в 1910-х гг. пижамы (их шили из шелка) в качестве домашней одежды не привились, оставшись символом утренней богатой праздности героинь «немого» кино.

Удобными в повседневной носке год от года становились буквально все элементы гардероба россиянок — дневные, послеобеденные, вечерние и даже бальные платья. В начале XX в. буквально все ощутили преимущества прорезиненных пальто и плащей. Практичностью объяснялась и возникшая мода на вязаные вещи (например, джемперы, не утратившие своего значения в гардеробе по сей день). Несомненное влияние на появление новых видов одежды оказало вошедшее в моду в конце 1890-х гг. увлечение спортом (велосипедным, конькобежным, верховой ездой). Благодаря ему, даже для повседневной носки стали изготавливаться и продаваться свободные блузы, сравнительно короткие юбки в складку и даже (впервые в истории женской моды!) широкие шаровары на манжетах ниже колен.

Модной обувью в начале XX в. считались лакированные или шнурованные ботинки со светлым верхом и черными лакированными носками и каблуками, а также «лодочки» с перепонкой. С вечерними и бальными платьями надевали, как правило, остроносые туфли на высоком каблуке, которые украшали блестящей пряжкой. Хороший вкус требовал подбора цвета чулок точно pendant цвету туфель.

Однако все еще не все женщины и даже не их большинство могли себе позволить этот «хороший вкус», да и просто покупку одежды с учетом индивидуального стиля. Модистки и портнихи брали за пошив изысканных платьев огромные деньги, и стесненные в средствах горничные, камеристки, бонны, гувернантки могли лишь мечтать о «модном гардеробе». Элегантность была позволительна лишь представительницам обеспеченной части общества. Помимо «буржуазок» и дворянок, модную одежду в начале XX в. носили купчихи, однако взгляд современника по-прежнему нетрудно выделял последних в толпе гуляющих, в театральной ложе, в магазине. Дорогие одежды, выписанные купцами для своих жен и дочерей из-за границы или же сшитые в лучших российских домах мод («госпожа Ольга», «Н. Ламанова», «А. Т. Иванова»), — теряли на толстых и неуклюжих фигурах все изящество. Неумение носить и сочетать наряды и аксессуары, излишества в украшениях придавали карикатурность облику российских купчих.

В отличие от них, работницы российских фабрик не стремились угнаться за модой. Их обычной одеждой с конца XIX в. была по-прежнему сосборенная на талии юбка и свободная кофта с баской. Многие носили и платья, но чтобы покрой их был достаточно удобным, во всех швах немного отступали, лиф припускали пошире и не встрачивали в него «косточек», юбку укорачивали, на рукавах не делали напусков. Их рабочую одежду дополнял фартук и накинутый на плечи платочек, завязанный под подбородком. Излюбленными и недорогими тканями, из которых шилась каждодневная и праздничная одежда российских работниц, были ситец, миткаль, бумазея и сатин. Обувь к таким «нарядам» носилась соответствующая: кожаные ботинки с резинками по бокам, реже — грубоватые туфли на небольшом каблуке.

На небольших фабриках и в мастерских работницы нередко одевались вообще по-крестьянски, в сарафаны с кофтами или платья-рубахи. В деревнях же женщины и в начале XX в. оставались верными традиционной одежде, проверенным веками фасонам и крою. Только шить такую одежду (сарафаны, казакины, поневы) стали чаще из фабричных тканей, а не из домотканины. В сельской местности Центрального Промышленного района и Урала городская мода оказывала более сильное воздействие на крестьянский костюм. В начале XX в. крестьянки этих губерний стали покупать себе праздничные наряды в магазинах готового платья, появившихся в начале XX в. не только в крупных, но и в провинциальных городах.

Таким образом, за два века — XVIII и XIX-ый — костюм всех российских женщин, и богатых и незажиточных, заметно изменился. Европейская мода, которой вначале следовали лишь приближенные ко двору, завоевала тысячи приверженцев — в XIX в. во всех городских сословиях, а с начала XX в. — и в деревне. Сословные отличия в одежде, столь заметные еще на рубеже XVIII-XIX вв., стали стираться. И если в начале XIX в. зависимость платья от костюмных традиций сословия была явной, по сорту и узорам ткани, из которой был сшит наряд, его фасону и украшениям можно было отличить сложнейшие оттенки положения его обладательницы в обществе, то спустя столетие свою традиционность сохранила лишь крестьянская одежда, и то не вся и не везде.

Одежда россиянок, изменения стиля которой оказались в непосредственной зависимости от причуд европейской моды, стала индикатором значимости того или иного события в политике, литературе, искусстве. В то же время, основные различия в манере одеваться диктовались отныне прежде всего отличиями вкусов и привычек, а также размерами кошелька. Общую же тенденцию развития женского костюма в России в начале нынешнего столетия удачно подметил один из авторов «модного обзора», опубликованного на страницах журнала «Столица и усадьба» за 1914 г.: «Чутко прислушиваясь к запросам нового уклада жизни, платье стало просто и практично, — отметил он. — Удобный для движения, свободный покрой окончательно отвоевал себе место».

(из «Во всех ты, душенька, нарядах хороша» Н.Л.Пушкаревой, доктора исторических наук)

Материалы разместили Филимоновы Юля, Катя, 1 "Б" класс, мама Филимонова Светлана Валериевна

Материал разместили: Смирнов Ваня, 1Б, мама Ольга Кадикина

http://kak.znate.ru/docs/index-11718.html

История моды и одежды в Петербурге 1890-1910 годах

1.1.Одежда крестьян и рабочего народа.

Приезжая из деревни в сермяге, в домотканом платье, подчас даже в лаптях, с мешком за плечами, в углу которого зашита луковица для удержания петли-лямки, рабочий как можно скорее старался приодеться по-городскому, приобрести картуз с лакированным козырьком, темного цвета пиджак и брюки, а то и всю тройку и обязательно высокие сапоги. Рабочий люд всегда ходил в высоких сапогах. Большинство галош не носило. Считалось, что брюки навыпуск — это как-то несолидно. Высокие сапоги считались предметом заботы не только потому, что отвечали эстетическим принципам рабочего человека, но и ввиду того, что в них крайне удобно было на работе: не пачкались брюки при работе в грязи, ступни ног были защищены от неизбежных ударов при тяжелой работе, ведь ноги обертывались под сапог толстой портянкой. Когда рабочий уже пообжился, он приобретал еще другие, выходные сапоги из хрома с лакированными голенищами. Они так и назывались — русские сапоги. Считалось особенным шиком, чтобы выходные сапоги были «со скрипом». Отвечая этим пожеланиям, сапожники прибегали к такому ухищрению: между стелькой и подметкой закладывали сухую бересту, и сапоги начинали скрипеть. Рабочий народ, как правило, носил рубашки-косоворотки разных цветов. Особенно приняты были черные рубашки, как менее маркие. Поверх рубашки носили жилетку без всякого пиджака. Рубашка часто, особенно у пожилых, оставалась навыпуск. Особенное тяготение к жилетке наблюдалось у только что приехавших из деревни. Старую жилетку можно было купить на толкучке копеек за 50-60. Наденет паренек такую жилетку и почувствует себя уже городским. На холодное время приобретались шерстяные фуфайки, шапки, толстые брюки, ватные пиджаки. Сапоги оставались, редко кто носил валенки. Длинные пальто рабочие носили мало, они стесняли их движения. Нагольные полушубки носить стеснялись, черненые были в большем ходу. Надо сказать, что, как общее правило, одежды от завода, фабрики или просто хозяина не полагалось, разве только в специальных цехах. Поэтому рабочему человеку приходилось все вещи покупать на свои деньги: в зависимости от их количества либо старые или подержанные — на толкучке в Александровском рынке, либо новые, подешевле, в лавках, открываемых возле больших предприятий. У больших заводов в дни получек открывался своеобразный базар «на ногах»: приходили торговцы с разными товарами, обувью и одеждой на всякую цену. Тут же, на улице, все это и примерялось. Окружающие принимали участие в покупке своими советами: кто хвалил, кто хаял товар, сбивая с толку покупателя и «купца». Высококвалифицированные рабочие ходили на работу также в высоких сапогах и в простой одежде, а «на выход» носили хорошие тройки, рубашки с галстуком, брюки навыпуск и даже сюртуки. Носили пальто, зимнее на меху, и хорошую меховую шапку. Рабочие попроще носили шапку-ушанку, а после первой революции — чаще папаху. Фуражка с лакированным козырьком уступила место кепке.

Женщины-работницы носили ситцевые платья, на работу обычно темные. На производстве надевали сверху халатик или передник. Выходные платья старались приобрести шерстяные. На улице в холодную и прохладную погоду носили короткие на ватине кофты, позже — более длинные саки. Не обремененные семьей работницы копили деньги на приобретение плюшевого сака с аграмантами. Ноги обували в прюнелевые ботинки — самую дешевую женскую обувь. В сырую погоду поверх надевали галоши. По праздникам прюнелевые башмаки заменялись кожаными туфлями или полусапожками на пуговках. Для застегивания пуговиц употреблялись специальные крючки.

Предметом особых забот работниц были головные платки, шали, полушалки. Разного цвета, разного качества, часто красивой расцветки, они сразу меняли облик женщины. Черный платок придавал грустный вид, цветистый платок или шаль делали ее нарядной, праздничной. Очень была распространена черная кружевная шаль, которую надевали обычно вместе с саком. Шляпа или шапочка в рабочей среде не прививалась. Сережки, колечки, брошки и браслеты были в большом ходу, чаще серебряные, позолоченные с искусственными камнями. Прическу делали простую, узлом, закалывали обычными железными шпильками, стриженых работниц не было. Девушки носили косы. Косметика почти не применялась, считалось стыдным румяниться и даже пудриться, особенно девушкам. Духов и одеколонов обычно не покупали, ограничивались душистым мылом. Особенно в ходу было земляничное мыло.

1.2. Одежда среднего слоя Петербурга.

Средний слой населения — мещане, мелкие чиновники и служащие старались подражать господам. Со слезами тратили свои последние денежки (особенно женщины) на одежду, чтобы выглядеть прилично. Это требовало от скромных тружеников больших жертв, ухищрений. Мужчина должен быть в крахмальном белье с манжетами, в приличном костюме-тройке, штиблетах, носить шляпу или котелок, иметь зимнее или демисезонное пальто. Курящим полагалось иметь серебряный портсигар, пожилым — трость с серебряной ручкой. Так как такая одежда требовала значительных денег, то торговля шла навстречу и выпускала пристежные крахмальные груди, манжеты и воротнички. Была даже государственная монополия на бумажные воротнички ценою 5 копеек. Доходы от их продажи, а также игральных карт шли на содержание детских приютов. Последнее время появились пристежные целлулоидные воротнички, которые можно было мыть и снова носить. Тройки выпускались модных фасонов, но полушерстяные и даже бумажные. Варшава и Лодзь предлагали за 1 рубль 50 копеек плоские часы вороненой стали с цепочкой, портсигары польского серебра тоже примерно за такую же цену.

Для парадных случаев старались завести сюртук или жакет и шевровые ботинки. Зимнее пальто имели обычно на вате, а не на меху. Летом носили парусиновые костюмы, а сверху летнее пальто или плащ, на голове соломенную шляпу.

Особенно страдали в погоне за модой женщины. Прежде всего нужно было иметь приличную шляпу к лицу. Шляп было большое разнообразие, конкурирующие многочисленные магазины и мастерские придумывали бог знает какие фасоны. Серьезные, скромные для девушек, для молодых и пожилых дам — с лентами, цветами, перьями, с кружевами, вуалями. Выбрать шляпу — целая мука: чтобы шла, была недорога, практична, не на один сезон. Приходилось бегать до обморочного состояния по магазинам и мастерским. Продавщицы услужливо предлагали множество шляп, уверяя, что именно эти к лицу и последний крик моды, кроме того, крайне дешевы, и в конце концов часто всучивали залежалый товар. Только придя домой, покупательница разбиралась в модной покупке и часто убеждалась, что купила совсем не то, что нужно. Тут имели место слезы и даже разочарование в жизни.

С дамскими шляпами связаны были и несчастные случаи. Дамы носили длинные волосы и большие прически. Чтобы шляпа держалась на голове, ее прикалывали к волосам длинными булавками длиной тридцать и более сантиметров. Бывали случаи, когда в тесной толпе острые концы этих булавок царапали лица соседей и даже выкалывали глаза. Позже было издано административное распоряжение, чтобы эти булавки продавались только с наконечниками, но они часто терялись, и несчастные случаи повторялись.

Так же трудно было с зимними шапочками. Надо было их подобрать к пальто или шубке, сочетать меха воротника и шапочки, и опять-таки, чтобы это было недорого. В особых случаях, когда делалась особо пышная прическа, которую жалко было помять шляпой или шапочкой, накидывали на голову шелковый или кружевной платочек. При поездке в театр или концерт на голову часто надевался капор из легкого гаруса. Женщины среднего круга одевались довольно скромно, обычно носили длинную юбку клеш и кофточку. Юбки были настолько длинны, что касались пола или панели, и для того, чтобы не обнашивался подол, подшивалась тесьма — бобрик. В сырую погоду, чтобы не запачкать и не замочить подол, женщины подбирали юбку одной рукой. Для этой же цели употреблялся «паж» — резиновый жгут, который застегивался на бедрах, а юбка немного выдергивалась выше жгута.
Для создания стройной фигуры молодые, да и пожилые, женщины, особенно полные, носили корсет под кофточкой. Это французское изобретение причиняло много страданий и вреда их здоровью. Неразумные модницы до того стягивали свою фигуру в «рюмочку», что окружность талии чуть ли не равнялась окружности шеи. Можно себе представить, какие муки переносила кокетка в жестком корсете на китовом усе, когда она пребывала подряд несколько часов в такой кирасе! Был еще один женский секрет для того, чтобы фигура выглядела более рельефной: под юбку сзади, ниже пояса, подшивали маленькую удлиненную подушечку.

Верхняя одежда женщин состояла в теплую погоду из костюма скромных тонов или легкого пальто. Для холодной погоды были осенние драповые пальто и зимние шубки, обычно не меховые, так как и тогда меха были дороги. Ограничивались меховым воротником, обшлагами и муфтой из того же меха. Вместо мехового воротника носили иногда боа из перьев или меха. Оно надевалось отдельно от шубки. На боа из меха часто пришивались мордочки или лапки тех зверьков, из которых сшито боа. Муфты делались большого размера, с внутренним карманом, куда можно было положить перчатки, портмоне, носовой платок.

Обувь молодые женщины носили на французском каблуке средней высоты. В дождливую погоду все ходили в галошах.

Чулки обычно носили простые, в теплое время — бумажные, в холодное — шерстяные. Юбки были длинные, чулок не было видно, а потому на них не обращалось большого внимания. В парадных случаях для девушек или невест покупались ажурные шелковые чулки. Всякого рода чулки-"паутинки" стали входить в моду только в самое последнее время.
Украшения в виде сережек носили почти все, колечки, браслеты тоже большинство, замужние — обязательно золотые обручальные кольца. Коммерция шла навстречу этим людям со скромными заработками. В Петербурге был на Невском магазин Кепта и Тэта, где в эффектных витринах с вертящимися электрическими лампочками слепили глаза прохожих искусственные бриллианты и другие цветные камни в оправах из фальшивого серебра и золота. Да и неподдельные драгоценности были у этих людей более дешевые: кольца и браслеты дутые, камушки мелкие, вместо бриллиантов — осколочки, так называемые «розочки».

Особая нарядность платья, подчеркивание рельефности фигуры стали выходить из моды к 10-м годам. Ударились в английский скромный стиль с прямыми линиями, многочисленных украшений тоже избегали. Эта мода выродилась позже в стиль модерн с очень узкими юбками и громадными шляпами.

Несколько слов о прическах: короткой стрижки не было, разве только у некоторых курсисток. Старались носить пышные прически. Под волосы не очень густые подкладывали волосяные валики. Волосы укладывались в прическу либо на темени, либо на затылке, смотря по фасону, скреплялись шпильками металлическими, целлулоидными, черепаховыми или под черепаху. Иногда шпильки и гребни украшались фальшивыми бриллиантами или инкрустациями из фальшивого золота. Также для украшения прически употреблялись различные пряжки, нитки из фальшивых драгоценных камней, жемчуга. Девушкам было модно украшать головку венчиком из искусственных мелких цветов. В особых случаях — на балы и свадьбы — волосы посыпались золотой или серебряной пудрой. Всех причесок нам не описать, как невозможно предугадать все фантазии женщин и угодливых русских «жанов» — парикмахеров.

Принято было завивать волосы, но чаще это делалось дома, для чего каждая женщина или девица имела щипцы, которые нагревали примитивным способом, опуская внутрь стекла горящей керосиновой лампы. Папильотками завивались реже, причем смачивали волосы сладким чаем или квасом. Это делали более пожилые женщины. Они же часто носили на голове вместо прически наколки из черного шелка и кружев.

Девушки особых причесок не носили, особенно молоденькие, а ограничивались косой, особенно если волосы были густые и длинные. Поверх косы на затылке обычно большой черный бант, в театр и на балы — белый. В этих же случаях были приняты локоны (свои завитые или накладные).

Несколько слов о «кисейных барышнях» — термине, вошедшем в литературу. Выходное, бальное платье молодым небогатым девицам было принято шить из белой кисеи. Это было недорого, и такое платье на голубом или розовом чехле делало девицу нарядной, если к тому же прическа с большим белым бантом, белые туфельки и чулки. Если платье было пышное, получался воздушный вид. По талии обычно завязывалась широкая белая лента, на спине из этой же ленты делался большой бант с концами. Руки обычно были открыты, делалось маленькое декольте.

1.3. Одежда интеллигенции.

В среде интеллигенции, лиц свободных профессий — адвокатов, врачей, артистов, служащих частных банков, — более зажиточных, соприкасавшихся с высшим обществом, бывавших за границей, одежда и моды были несколько иные.

Зимою у мужчин костюм был обычно темных тонов, шерстяной. Желая несколько оживить однотонность костюма, носили жилет из другой материи, более светлого цвета. Было принято разнообразить эти костюмы, надевая брюки более светлого цвета, чем пиджак, обычно в продольную полоску.

Моды на костюмы менялись. На нашей памяти носили длинные пиджаки — «пальмерстоны», позже начали носить более короткие из плотной материи, зимой двубортные, летом из более легкой материи однобортные с закругленными полами. Брюки носили узкие, иногда со штрипками. Последнее время перед войной стали входить в моду брюки клеш, но они не привились. Часы носили в жилетном кармане, обыкновенно открытые из вороненой стали с золотой или, тоже вороненой цепочкой, причем молодые носили в верхнем кармане жилета, а пожилые в нижнем. Наручных часов не носили. Рубашку под тройку носили белую, зимой крахмальную, летом — пикейную. Летом носили пиджак из альпака — легкой шелковой материи обычно синего цвета. В жаркое время носили парусиновые, чаще чесучовые костюмы.

Галстуки употреблялись двух видов: самовязки, что было неудобно при крахмальных воротниках, и чаще — «на машинке». Воротники у рубашек были стоячие с загнутыми отворотиками или двойные отложные.

Более официальными костюмами были сюртук, смокинг и фрак. Сюртук всегда был двубортный, с задними карманами и пуговицами на талии. Шился он из черного сукна, у молодых до колен, у пожилых несколько ниже. На груди для молодых шился более открытым, для пожилых — более глухим.

Жакет — это была переходная форма от сюртука к фраку. Он шился однобортным, фалды закругленные. Вырез более глухой, чем у фрака, такого же типа и жилет. Брюки под жакет было принято носить в полоску, черные с серой полоской. Последнюю нижнюю пуговицу жилета было принято не застегивать. Галстук с сюртуком носился темный.

Молодые, следя за модой, носили разного вида проборы: то сбоку, то посередине, причем и по затылку, почти до самой шеи, что придавало фатоватый вид. Некоторые зачесывали волосы свободной волной назад, другие носили с зачесом на лоб. Более пожилые люди носили: зачес назад, низкий боковой пробор, с зачесом на образующуюся плешину, или брились наголо. Носили усы и бороды или только баки. Бороды и усы носили разных фасонов. Усы — «в кольцо», «щеточкой», острые, прямые, «а-ля Вильгельм», пушистые, сливающиеся с бородой. Бороды — короткие, длинные, раздвоенные, «лопатой», Henri Quatre и пр. Волосы на голове мужчины не завивали, усы же и бороду иногда подвивали, «нафабривали». Брили все лицо почти исключительно артисты, католические священники и немногие англоманы. Косметика у мужчин была редкостью, помада же употреблялась самых различных сортов.

Одежда женщин этого круга мало отличалась от описанного выше наряда среднего сословия. Только материалы были добротнее, платья моднее. Украшения настоящие, не фальшивые. Обувь на заказ, каблук более высокий, лакированные туфельки, замшевые ботинки. Шлейфов не носили, разве только в особо торжественных случаях, на свадьбах, на званых балах. Артистки при выступлениях на концертах часто появлялись на эстраде со шлейфом.

При выезде в вечернем дорогом туалете надевались ротонды, чтобы не смять платья. Надевать на себя много драгоценностей считалось плохим тоном.

1.4. Одежда купечества Петербурга.

В противоположность этому в среде купечества, подрядчиков женщины одевались пышно, этим подчеркивалось богатство их мужей. Масса дорогих мехов: палантины из соболя, горностая, шиншиллы, шубы на дорогом меху или целиком все пальто с верхом из ценного меха котика, каракуля. Платья из лионского бархата, английского тонкого сукна, шелковые с брюссельскими или венецианскими кружевами. Обувь особо оригинальных фасонов, нередко ботинки из белой лайки. Для тепла надевали в морозы фетровые светло-серые ботики.

Что касается драгоценностей, то дамы этого круга не знали чувства меры: у иной пальцы едва сгибались от множества колец. На пышной груди покачивался, как на волнах, громадный кулон, который стоил не одну тысячу рублей. Золотая цепь от этого кулона свободно могла бы удержать свирепого цербера. Браслеты были нанизаны от запястья до локтя. Толстые золотые цепи в этом кругу вообще были в моде, на них носили не только часы и лорнеты, но и муфты. На шею надевали жемчужные и бриллиантовые нити, укладывали на голову диадему из драгоценных камней.

Одежда мужчин купеческого круга ничем особенно не отличалась, только материал был добротный, сшито солидно, не в обтяжку, сюртук подлиннее. Шуба на дорогом меху. Купцов в поддевках в наше время почти уже не было, времена и типы Островского отошли в прошлое.

Золото мужчины тоже носили: перстни, часы с толстой золотой цепочкой, запонки и булавки в галстук с драгоценными камнями.

1.5. Одежда аристократии Петербурга.

Аристократия старалась не отличаться особой пышностью, броскостью туалетов. На улице, встретив скромно одетую даму или господина, вы можете и не признать в них аристократа. Конечно, у этих людей вы не встретите смешения разных стилей, вся одежда от головного убора до перчаток и ботинок будет строго выдержана. Им не свойственны были слишком яркие цвета одежды, которые бросались бы в глаза. Надо отметить, что люди этого круга не очень спешили следовать за модой, а всегда чуточку как бы отставали от нее, что считалось признаком хорошего тона. Моды, в общем, были те же самые, но сшито безукоризненно, из самых лучших материалов.

Много вещей и материалов было из-за границы. Никогда эти люди не злоупотребляли ношением драгоценностей. Обычно эти драгоценности были фамильные, переходившие из рода в род. Были, конечно, и исключения — отдельные богатые аристократки одевались очень нарядно и тратили, на это громадные деньги. Так, графиня Орлова, та самая, которую увековечил В. В. Серов, тратила ежегодно (по словам сына директора императорских театров В. А. Теляковского) около ста тысяч рублей.

Нам приходилось встречать этих людей кроме обычной обстановки в Мариинском и Михайловском театрах и в концертах. В воскресенье вечером в Мариинском театре шел обычно балет, и тогда собиралась особо нарядная публика. Но и там можно было отличить аристократок от представителей «золотого мешка»: красивые, изысканные туалеты аристократок выгодно отличались своей выдержанностью и изяществом от пышных, броских туалетов богатеев. Скажем несколько слов о ридикюлях, сумках, веерах, духах, перчатках. В скромной среде часто шились сумочки из остатков материи к надетому платью. К ним пришивались кольца, через них протягивались шнурки того же цвета. Сумочка украшалась кружевами. Ридикюли носили кожаные, разных цветов, с металлическими замочками и ручками. Были ридикюли из панцирной металлической сетки, серебряные и позолоченные.

Веера в обиходе не употреблялись, разве только летом, в жару. Обыкновенно веер был принадлежностью бального платья. Разнообразие их было большое, от очень дорогих с черепаховой оправой и страусовыми перьями на золотой цепочке до дешевых на целлулоидной или деревянной основе с гармошкой из шелковой материи. На дачах было принято носить китайские веера гармошкой из бумаги. Их продавали разносчики-китайцы.
Духи модны были французские, особенно фирмы Коти. В конце описываемого периода вошли в моду эссенции, и тоже французские, например ландышевая: маленький пузыречек заключен в деревянный футлярчик. К притертой пробке прикреплен стеклянный пестик, с которого капали одну-две капли на волосы или платье. Аромат сохранялся долго, была полная иллюзия натурального ландыша. Стоили они дорого — 10 рублей за флакончик.

Перчатки носили вязаные, из фильдекоса, в более теплое время — из лайки и замши. Среди богатых людей и в высшем кругу не принято было появляться на улице без перчаток. Особенно славились английские перчатки фирмы Дерби из хорошей кожи, с большой прочной кнопкой. Женщины на балах и приемах надевали белые шелковые или лайковые перчатки, длинные, выше локтя. Мужчины — если они в форме — замшевые, в штатском — лайковые.

Несколько слов о парикмахерах и парикмахерских. Последних было очень много, большинство плохих. Лишь несколько выделялись чистотой, первоклассным оборудованием и хорошими мастерами. Помещались они главным образом на центральных улицах. Дамский парикмахер отличался от мужского в основном видом и обхождением, а также «знанием» французского языка, приобретенным самостоятельно. Отдельные термины вошли и в наш обиход, например локон. Некоторые инструменты, приборы имели тоже французские названия, сохранившиеся до сих пор: в частности бигуди. Парикмахеры перенимали французскую речь от своих клиентов. На вывесках можно было прочесть: «Coiffeur Jean», «Coiffeur Michel». Этим они хотели подчеркнуть высокую квалификацию, поднять свой авторитет, цену. В мужских парикмахерских был тоже свой шик. Кресла напоминали зубоврачебные, на чугунных тумбах, с механизмом для подъема. Имелись отдельные запираемые ящички, где хранился персональный или даже собственный инструмент клиента. Мастера были в сюртуках или жакетах. Белых халатов не надевали, не было принято. Мастер считал своим долгом занимать клиента городскими сплетнями, при работе он пританцовывал, жонглировал инструментом, оттопыривал мизинец, манерничал. Богатые люди в парикмахерские не ходили, к ним в определенные дни мастер приходил на дом. Его можно было вызвать, чтобы украсить невесту, причесать всю семью и даже прислугу к какому-нибудь торжеству.
Разумеется, все это касалось лучших ателье. Большинство же парикмахерских были маленькие, на три-четыре места, оборудование простое, обыкновенные стулья с привинченными кожаными подголовниками, дешевые зеркала, не совсем чистое белье, небольшой набор инструментов, резкие, ядовитые одеколоны. У мастеров ни вида, ни обхождения, публика невзыскательная. Но у всех парикмахеров, невзирая на ранг, некоторые общие приемы. Когда стрижет или бреет, обязательно несколько раз осведомится: «Вас не беспокоит-с?» Правит бритву с каким-то остервенением, показывая рвение угодить клиенту. После правки бритвы обязательно попробует острие на ногте большого пальца левой руки или на волосах затылка.

Некоторые прически и инструмент вышли теперь из употребления, например стрижка «бобриком». В этом случае применялась круглая щетка с двумя ручками и необыкновенно жесткой щеткой. Если мастер орудовал такой щеткой, клиент держался за подлокотники, чтобы его не сорвало со стула.

Среди парикмахеров встречались настоящие художники. Они обучались своему делу начиная с мальчиков. Сначала подметали пол, подносили кипяток для бритья, присматривались, потом начинали учиться. Учились главным образом на нищих. Мы неоднократно наблюдали сцены такого рода: скромная парикмахерская, утренний час, посетителей нет. Входит нищий, просит милостыню. Хозяин кричит в заднюю комнату: «Федяйка, сюда!», а нищему говорит: «Мы тебя сейчас подстрижем, садись!» Тот смущен, говорит с опаской, что он не затем пришел, что у него нет денег. Ему объясняют, что денег не надо, а ему дадут копейку. После этого диалога Федяйка — будущий Теодор — начинает обрабатывать нищего по указаниям мастера. Его голову стригут под разные прически, ведь надо учиться всему. Такая машинка в неумелых руках дерет волосы, нищий кряхтит, его успокаивают: «Потерпи». Начинают его брить, подстригать бороду под «Генриха IV». Если порежут, сейчас же прижмут так называемой железной ватой, то есть пропитанной йодом. Усы закручивали, например, под «Ивана Поддубного». Если нищий не узнавал самого себя и пытался выражать протест, его выпроваживали без подаяния.
В парикмахерской была вывешена такса, в зависимости от разряда мастерской. Самая низкая цена: бритье — 5 копеек, стрижка — 10. Дамские парикмахеры с утра до вечера дышали паленым волосом, поскольку завивка в то время выполнялась горячими щипцами. С какой ловкостью действовали они этим инструментом! Щипцы буквально мелькали у них в руках. Быстрота была необходима, чтобы одним нагревом щипцов сделать больше локонов. Помимо этих работ мастер должен был уметь делать парики, накладные косы и локоны, откуда и пошло название «парикмахер». Работа весьма кропотливая, требующая большого умения и терпения. Здесь применялся даже веер, чтобы уложить волосы в одном направлении, корешок к корешку, вершинка к вершинке при посадке на клей.

Заключение
Мода занятие веселое, интересное. Она существует для того, чтобы сделать нашу жизнь более яркой, разнообразной, эмоционально насыщенной.Человеку всегда было свойственно стремление к красоте. По данной проблеме была изучена литература и рассмотрены интернет ресурсы о моде и одежды Петербурга в 1890-1910 годах и выявлено: мода и одежда Петербурга складывалась в соответствии климатическими, политическими, экономическими условиями. Живя в неимерно трудных условиях, народ создавал подлинные шедевры, стараясь украсить росписью, вышивкой свою одежду. Контрасты были повсюду, во всех областях жизни «последнего» Петербурга. 1890-1910 годах в Петербурге властвовала стиль модерн. Мода полна новых веяний, а так же повторений мод времен ушедших. Наиболее интересным в этот период является женский силуэт, который создается с помощью корсета и тюрнюра: фигура имеет S-образную линию изгиба в профиль и "прямой фронт". В начале XX века мощный технический подъем, развитие массового промышленного производства одежды. Развивалась физкультура и спорт. Спорт имела влияние и на моду жителей Петербурга. При шитье одежды использовались материалы с новыми пластическими свойствами (шелк из искусственных нитей, шерстяной трикотаж). В Петербурге в 1890-1910 годах прослеживается рациональная конструкция одежды, многообразие кроя, начало демократизации одежды и моды. Контрасты были повсюду, во всех областях жизни «последнего» Петербурга. Контрасты были и в одежде людей. В Петербурге можно было встретить оборванного работягу в лаптях, который пришел на заработки из деревни, и изысканно, роскошно, по последней парижской моде одетых людей.

5 пунктов (и 2 рисунка) ниже – Антонова Наташа, 1б (мама – Антонова Наталия)

1. Москва и Санкт-Петербург (цитаты, пословицы)

О различии Москвы и Петербурга писал Николай Васильевич Гоголь: "Петербург - аккуратный человек, совершенный немец, на всё глядит с расчётом и, прежде нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва - русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане... Москва - большой гостиный двор, Петербург - светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия".

Несходство двух городов отразилось и в пословицах: "Питер - кормило, Москва - корм"; "Питер - голова, Москва - сердце"; "Москва создана веками, Питер - миллионами"; "Питер женится, Москва замуж идёт", «Славна Москва калачами, Петербург усачами».

Фёдор Михайлович Достоевский писал: "...Ведь уж чего бы кажется противуположнее, как Петербург с Москвой... А между тем эти два центра русской жизни, в сущности, ведь составили один центр... то же, что зарождалось и развивалось в Петербурге, немедленно и точь-в-точь так же самостоятельно - зарождалось, укреплялось и развивалось в Москве, и обратно. Душа была единая...".

В. Г. Белинский: "ничто в мире не существует напрасно: если у нас две столицы - значит, каждая из них необходима".

2. Санкт-Петербург – особенности речи (взгляд из Москвы с пояснениями)

Про особенности речи петербуржцев, пожалуй, все наслышаны достаточно. Поэтому приведем лишь несколько важных пояснений. Вот, к примеру, слово «бадлон» (допускается бодлон и банлон). Не будем вас томить - это просто тонкие свитера с высоким горлом. В Москве их часто называют водолазками. В Советском Союзе мода на них пришла в 60-е. И первыми в СССР такие свитера завезли ленинградские фарцовщики. На ярлычках тогда стояла надпись «100% ban-lon» (банлон - название материала). К 80-м годам «банлон» видоизменился до «бадлона». Со временем близость к первоисточнику по всей стране утратила свое значение и в ход пошли другие названия. Но петербуржцы сохранили верность оригиналу.

А теперь о «поребрике». Пожалуй, никто из москвичей и петербуржцев вам точно не скажет, где находится место между двумя городами, где бордюр (разделительный камень между тротуаром и проезжей) превращается в поребрик. Но у строителей есть точный ответ, чем отличаются эти слова. Поребрик - если камень устанавливается ребром и образуется ступенька. Бордюр - если вкапывается боковой частью кверху так, что ступенька не образуется. Принципиальной разницы в смысле этих слов нет, но в Петербурге прижился именно поребрик, а вот москвичи заимствовали французское слово.

Что касается «парадной». Напомним, в царские времена главный вход в дом назывался парадной лестницей. Со временем второе слово отпало и осталась просто парадная. Петербуржцы уверены, что слово «подъезд» абсолютно неправильное. Оно используется, но обозначает место на улице, по которому можно подъехать к дому. Ведь подъезд находится только снаружи - внутри дома проехать нельзя - ни на карете, ни на машине. И если вы зайдете в дома в историческом центре Петербурга, сразу поймете, что эти роскошные лестницы язык просто не повернется назвать подъездом. Это самые что ни на есть парадные.

Ну и, конечно же, стоит упомянуть, что курицу в северной столице называют «курой», маршрутку - «тэшкой», а шаурму - «шавермой».

3. «Пушка», «бутылка», «бабки» и «авоськи» - поговорки и слова с питерской «пропиской».

Эти высказывания, впрочем, так плотно обустроились в языке и имеют не столь выраженную региональную привязку, что сразу называть их принадлежащими городу на Неве – сложновато. Тем не менее…

«Точно как из пушки» - эта известная формула пунктуальности и обязательности, например, широко используется, не проявляя своих «петербургских признаков» воочию. Однако это подтверждает история города. Известно, что ни часов, ни прочих фиксаторов времени первые петербуржцы не имели никаких. В тот период время определялось ими и по церковному звону, и по солнцу, и по гудкам заводов. Разумеется, все это было неточным, так сказать «плюс-минус». Но вот Петр I решает, что время можно будет сверять хоть один раз в день, но по точному знаку – выстрелу пушки. Обозначен и срок – полдень. Эту пушки поначалу располагают в Адмиралтействе во дворе, затем переносят в Петропавловку. Более того, изначально устанавливается точный контроль над соблюдением времени выстрела, астрономический полдень отслеживают специальные люди. Поэтому справедливость высказывания – несомненна. У этой петровской традиции были временные перерывы в существовании, но в целом она сохранена и в наше время с тем же самым смыслом.

«Не лезь в бутылку». Удивительно, но этой поговорке тоже много лет, она возникает в Петербурге к середине 19 века и не имеет отношения к любому алкоголю. Во второй четверти позапрошлого столетия на территории Новой Голландии было закончено строительство одной тюрьмы, относящейся к морскому ведомству. В архитекторах числился военный специалист А.Е.Штауберт, который и спроектировал сооружение в виде круглого строения с внутренним двором, где предполагалось проведение прогулок заключенных. Сам Штауберт желал видеть в этой тюрьме своего рода «башню» (ну куда уж без романтизма…), он так и называл этот проект – Башня. Вездесущая молва прознала все и понеслось. Название корректировалось, уточнялось народом, передаваясь изустно пока не остановилось на красочном и лапидарном – Бутылка. Есть подозрения, что это было выбрано по созвучию с именованием другого исправительного учреждения, но уже в Москве – Бутырка. Тем не менее, питерский городской фольклор пополняется идиомой – «Не лезь в бутылку», что значило – следует вести себя благопристойно, рассудительно, чтоб не нарваться на разного рода неприятности и не оказаться в той самой «бутылке».

К слову, может отсюда и пошло словесное (и не только) противостояние между двумя столицами – Москвой и Петербургом, которое тоже имеет множество проявлений в поговорках и пословицах не только петровского, но и советского периодов.

«Почем фунт лиха?» - выражение из дореволюционного времени столицы. Существовавший в тот период Финский пояс Петербурга, например, Парголово, обеспечивал горожан мясомолочной продукцией, причем, исключительно высокого качества, а значит, и цены. По-фински «мясо» писалось «liho», на такой этимологии до сих пор настаиваю сами финны. Позже это «liho» постепенно трансформировалось уже в наше лихо, что однозначно означает «несчастье», «беду».

В 20 веке городской фольклор не переставал «творить» региональные питерские «новоязы».

Так, с 40х.гг. советский народ стал использовать «авоськи», сетчатые сумки для продуктов. Опять же, в Москве такие кошелки были просто сетками, а вот послевоенный Ленинград произвел новую единицу – авоськи. Т.е. такую сумку брали с собой просто так, на авось, на удачу, вдруг получится что-нибудь в неё получить. Само слово, если правы фольклорные «источники», появилось после концерта А.Райкина, которые первым и озвучил этот новояз.

Источник - http://www.peterburg.biz/poslovitsyi-aforizmyi-i-anekdotyi-peterburga.html#ixzz3zZTjLCKE

4. Ссылка с изображениями костюмов 19 века: http://otma.mybb.ru/viewtopic.php?id=98

5. Ссылка с детскими фото 19 век: http://www.liveinternet.ru/users/wolfleo/post127231122/

Материал разместил Ехменин Вадим, 6-Б класс.

Можно ли по речи отличить москвича от петербуржца?

Речь жителей северной столицы часто называют «высоким петербургским стилем», а разговор москвичей — «живой московской речью». Некоторые филологи объясняют это тем, что в Москве более распространены просторечные формы и именно в столице чаще образуются новые слова. А в Петербурге жители выражаются более книжно, литературным языком, под влиянием правописания. Также жители Петербурга чаще украшают свою речь причастными и деепричастными оборотами, а москвичи используют простые предложения с однородными членами. Например, москвич скажет: «В выходные я посетил музей, потом пошел в гости, а вечером посмотрел новое кино», а петербуржец скажет так: «Посетив музей, я пошел в гости, а вечером посмотрел кино, рекламируемое всеми газетами и телеканалами». Все это связано с историческим формированием языка обоих городов. Московская речь приобрела свои основные черты еще в XIV—XVI вв., во времена Ростово-Суздальской Руси. Знаменитое «аканье» москвичи заимствовали из южнорусских городов.

В молодом же городе Санкт-Петербурге взаимодействовало большое количество российских говоров и иностранных языков. Сильно на петербургскую речь повлиял немецкий язык, ведь в чиновничьей среде было немало представителей Германии. Отсюда и некоторые особенности питерской речи — ровность и твердость. Любопытно, что в годы Первой мировой войны жители северной столицы отказались от употребления немецких слов. Вероятно, тогда город стал Петроградом, «бутерброд» стали называть «хлебом с маслом», а вместо «плацкарты» появилось «спальное место». В течение многих десятилетий старомосковское произношение бережно сохранялось на сцене столичных Малого и Художественного театров, но в конце концов ушло и оттуда. Коренные москвичи произносили твердые согласные «г», «к», «х» перед окончанием прилагательных: громкый, тихый. В возвратных глаголах звучало твердое «с»: готовилса, одевалса, употреблялса. До сих пор в разговоре некоторых москвичей можно услышать регулярное произношение сочетания «чн» как «шн»: булошная, подсвешник, коришневый. В Петербурге же всегда преобладало произношение «чн», и именно эта норма победила. Однако известная отличительная черта питерской речи — ясное, подчеркнутое «ч» в словах «что», «чтобы», почти ушла в прошлое, здесь победу одержала московская норма. Как специфически московское воспринимается более открытое и долгое произношение первого предударного гласного «а»: карандаш [къра:ндаш], голова [гъла:ва], потому [пъта:му]. Именно это имеется в виду, когда говорят, что жители Москвы «растягивают» гласные и «акают». Современные исследования произношения жителей Петербурга и Москвы показали, что сегодня орфоэпических характеристик (то есть связанных с нормами произношения), позволяющих отличить речь жителей двух столиц, практически нет. Однако до сих пор очень заметны многие словарные различия. Один и тот же предмет москвичи называют «проездной», а петербуржцы — «карточкой». Для города на Неве более характерны вывески наподобие «Пельменная», «Пирожковая», в то время как в Москве чаще написано «Пирожки».

Многократно языковеды отмечают особенное петербургское употребление слова «булка» для любых форм и сортов белого хлеба. То есть хлебом называется только черный хлеб. В Москве же для обозначения и черного, и белого хлеба всегда употребляется слово «батон». Сюда же относятся питерское слово «арка» в значении московского «подворотня». Московский «бордюр» — то же самое, что петербургский «поребрик».

В молодежном сленге многие слова появляются сначала в разговоре жителей одного города, а потом уже распространяются по всей стране. Например, слова «тусовка» и «заморочка» первыми стали употреблять москвичи, а выражения «елы-палы», «браток» распространились по России из Санкт-Петербурга.

Часто можно услышать споры о том, какой же город все-таки говорит грамотнее. Филологи считают, что здесь невозможно дать однозначного ответа. К примеру, пары слов «подъезд» и «парадное», «сквер» и «садик», «пакет» и «кулек» согласно Толковому словарю русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова обозначают одно и то же. Так что и Москва, и Санкт-Петербург — два великих русских города, и особенности речи только подчеркивают индивидуальность каждого!

Источник: http://shkolazhizni.ru/culture/articles/10600/

Диалог двух столиц

Страницы

Культура двух столиц